и женщин, искавших в огне его души, через его cor ardens войти в тайну милосердия Божия. Ибо милосердие, «сердце милующее», и было главным его даром.

При Республиканской детской клинической больнице он сумел открыть храм Покрова Божией Матери. В больнице он занимался прежде всего детьми, больными лейкемией, болезнью, которая потом поразила его самого. Помимо своего священнического служения в храме Космы и Дамиана в центре Москвы именно там, в больнице он подвизался добрым подвигом, открывая больным детям, нередко на пороге смерти, чудо присутствия Божия, о котором они чаще всего никогда и не слышали. Заведующий кафедрой истории культуры в одном из университетов Москвы, член Российского библейского общества, глава религиозного отдела в Библиотеке иностранной литературы, автор книг о Евангелии, о литургической молитве и сотен статей, он был живым мостом между христианским Востоком и Западом, пребывающих веками в сложных отношениях взаимопритяжения и отталкивания, длящихся и до сего дня. Это был другой подвиг отца Георгия, невидимый подвиг примирения.

Одна из его книг называется «Римские заметки», своего рода «Прогулки» Стендаля, но вышедшие из-под пера того, кого Достоевский, возможно, слегка иронически, называл «gentilhomme russe»[44] (отец Георгий всегда напоминал мне какого-то его невоплощенного героя), с его богатством культурной памяти, несущей столько имен, обстоятельств, встреч, «римских древностей». Европа римская, Европа русская, больница, приход, книги, им написанные, проповедь живого Христа вовремя и не вовремя[45], всё это вместе соединялось в единое жизненное пространство, может быть, слишком плотное для жизни одного человека. «Я часто молюсь о тебе, Ежи», – говорил ему Иоанн Павел II, который не раз принимал его у себя, называя дружески на польский манер. Остаются ли они разделенными и ныне, там, где они сейчас?

Постскриптум. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что этот текст не может удовлетворить людей, знавших и любивших отца Георгия. Но как уместить в дозволенные газетой 3000 знаков суть его личности, основные факты его биографии – для людей, никогда о нем не слышавших? Как ее вообще можно выразить, эту суть?

У меня было не много встреч с отцом Георгием, но всякий раз мне казалось, что этот человек полон светлого тепла; что он нес его в себе и был его живым излучением. И вот теперь, когда уже год его с нами нет, ощущение оставшегося от него света становится всё более внятным и проникновенным. День его кончины, 22 июня, – это и годовщина моего крещения много лет назад. Отныне к моему празднику примешивается горечь, но и горечь растворяется в празднике – в празднике, в котором, как говорит наш погребальный обряд, «несть печаль, но жизнь бесконечная».[46]

Июль 2007 г.

* * *

Чем дальше мы удаляемся от дня и года кончины отца Георгия Чистякова, тем более светлеет его облик, тем ближе становится его присутствие. Но при жизни я знал его совсем не близко. Две-три встречи в Италии, две-три в Москве – и это, собственно, всё. Но вспоминаю его всё чаще и, вспоминая, всегда удивляюсь. Удивляюсь тому главному, что было и по сей день остается в нем: его образу, исповедничеству, тонусу его веры, его неповторимому свидетельству о Христе. Этот образ… Как определить его? Назову его абсолютной увлеченностью всего существования, при котором «от избытка сердца глаголют уста»[47]. Кажется, со времени его рукоположения – далеко не раннего, на сороковом году жизни, до столь ранней смерти через неполных пятнадцать лет – его уста никогда не закрывались. Они стали устами той живой воды, о которой говорится в Евангелии, читаемом на Троицу. Живой водой отца Георгия была сама его жизнь, жизнь как исповедание, как в буквальном, так и в расширительном смысле, то есть прежде всего в духовничестве, в таинстве Покаяния несчитанных его «духовных чад» (хотя я стараюсь не пользоваться этой формулой), в служении, проповедях, в книгах, статьях, конференциях, толкованиях Священного Писания, но также в столь же несчитанных актах милосердия.

Обо всём этом я не стану рассказывать. Друзья и собратья, присутствующие на вечере, расскажут о том лучше меня. Сейчас, читая две его только что вышедшие книги, которых я прежде не читал, я задумываюсь о его облике, сопоставляя его с тем, что сохранила память. В его текстах прежде всего чувствуется жар слова, который прямо струится от его строк, – та исповедь горячего сердца, по слову Достоевского, интонация которой сближает его с проповедями митрополита Антония (Блума).

И у владыки Антония, и у отца Георгия поражает эта всецелая открытость сердца, вложенного в слово, предельная личная пере-житость того, что им произносилось и исповедовалось. Ни там, ни здесь вы не найдете ни одного чужого, проходного, затертого слова. В этом, кстати, ловушка, которая каждый день стоит на пути священнического труда. Так легко, соблазнительно соскользнуть на дорожку привычных правильных слов, за которыми стоит тысячелетняя традиция, но нет тебя, что-то чувствующего и мыслящего сегодня.

Во время богослужения. Москва, 1990-е годы

Горячее сердце отца Георгия – это и сердце разумеющее, не только мудрое, но и весьма ученое сердце, сыплющее искрами разноцветных, разнопородных, часто самых неожиданных знаний и ассоциаций. Это сближает его со стилем Сергея Аверинцева. Но при всём буйном цветении эрудиции, иной раз даже избыточной для выражения его мысли, всякий раз, когда он упоминает какого-то древнего или нового цитируемого автора, он как-то приобщает его ко Христу, даже если тот «никогда не покидал Двора язычников[48]». Так у нас в Италии называют далеких от христианства писателей, невольно делающихся Его свидетелями.

А еще в нем чувствуется жертвенная нетерпимость ко злу, неправде и фальши, столь свойственная русской интеллигенции, как и Льву Толстому, которого отец Георгий при всё той же горячности бесстрашно объявил более православным, чем его современники. У многих ли эрудитов можем мы найти талант сострадания? Не думайте, что это просто болтливая чувствительность со слезами на глазах. Нет, это именно талант войти в боль другого и принять ее в себя – талант, Господом данный, и отец Георгий был одарен им в высшей степени. В отличие от отца Александра Меня, на которого как на своего великого учителя он постоянно ссылается, родившегося, на мой взгляд, уже зрелым мужем возраста Христова, отец Георгий, по-своему не менее великий – на расстоянии это становится ясно, – остается вечным юношей, подобным в чем-то Кьеркегору. Но юношей далеко не кабинетным, не архивным, а брошенным в самую муку, радость, глубину, ликование жизни – не