– Весь дом! Весь дом обыскали! В постельном белье копались, сволочи…

– Они все еще здесь? – спросил я.

Она яростно замотала головой:

– Ушли.

Я попросил ее вернуться в дом, а сам пошел в сарай.

Мешок был на месте.

65

На следующий день я опять пошел к Юсси. Он по-прежнему, избитый и измученный, лежал на нарах с закрытыми глазами. Михельссон ходил вокруг и гремел ключами, пока я не потребовал, чтобы он ушел. Я здесь в качестве священника, сказал я, и хочу поговорить с арестованным с глазу на глаз.

– Но исправник сказал, что…

– Пленник по закону имеет право на исповедь, – оборвал я его.

Что-то в моем тоне на него подействовало. Он вышел, запер дверь каталажки и исчез.

– Юсси, будет суд.

Он еле заметно кивнул. В углах губ скопилась высохшая пожелтевшая слюна.

– Я решил представлять твои интересы, Юсси.

– Почему?.. – спросил он почти беззвучно.

Потрогал лоб – жар. Парень болен.

– Потому что я тебя предал. Потому что не сумел тебя защитить.

– Но, учитель…

– Только вот что… сначала я должен знать все, чего я не знаю. Ты можешь отвечать на мои вопросы честно?

– Д-да…

– Это ты нападал на девушек?

Он уставился на меня сумасшедшими глазами и даже сделал попытку встать. Я удержал его на нарах.

– Это ведь ты, Юсси, шпионил за Марией и Нильсом Густафом в тот вечер после танцев в Кеннте. Я опознал твои следы за поваленным деревом. Это точно твои кеньги. Мало того – тот, кто там стоял, левша. Как и ты. Ты оборвал куст багульника и натерся. Листья лежали на земле. Я не знаю никого, кто натирался бы багульником от комаров. И на следующий день от твоих волос пахло багульником.

– Но я…

– Чем ты занимался, Юсси?

– Я… я видел, как они там миловались.

– Мария и Нильс Густаф?

– Да…

– Наверное, было нелегко. Ты же влюблен в Марию. Я много об этом думал, перебрал все возможности. Может, тогда тебе пришла мысль разделаться с художником? Ты навестил его и положил яд в коньяк?

Юсси молча покачал головой.

– Ты же должен был кипеть от гнева, Юсси. От гнева и желания. Может, ты почувствовал себя волком? Потребность в живой плоти, знаешь ли… Похоть от дьявола, но ее никто не отменял. И ты решил выждать. Вынул карандаш, очинил и начал писать. Что ты писал, Юсси? Может, стихи? Короткие строки о женщине, которую ты любишь, о ее измене, о ее притворстве. Она ушла с другим… а ты в ярости и отчаянии остался сидеть там, за деревом… И вдруг увидел другую девушку. Пил спиртное к тому же. Она идет одна, идет прямо на тебя и ни о чем не догадывается. Ты достаешь платок, завязываешь лицо…

Я замолчал – пусть помучается. Плоский, без глубины блеск глаз, как бывает при лихорадке. Глаза-пуговицы. Он опять попытался сесть – загремели кандалы.

– Юсси, Юсси… я ведь знал – ты все лето шнырял то тут, то там. А я ведь совсем недавно тебя предупредил – не выходи из усадьбы. А ты среди ночи пошел и дожидался Марию. Среди ночи… Ты же сам понимаешь, как это выглядит.

– Я… я думал только…

– Ты взял с собой торбу. Зачем? Взял еду, кашу Бриты Кайсы, одеяло, огниво – все как для долгого путешествия. Ты собрался исчезнуть?

Он кивнул с закрытыми глазами.

– И хотел с ней попрощаться? Потрогать ее последний раз? Потрогать… и сдавить шею, а потом смотреть, как она, бездыханная, лежит у твоих ног? И всё – со всем покончено. С Марией, с Кенгисом, со старым глупым простом… Юсси исчез навсегда, затерялся на лесных тропах и никогда не вернется.

– Нет… – сдавленно прошептал Юсси.

– Разве не так?

– Нет… мы оба… я и Мария…

– Что – вы оба?

– Мы решили уйти вместе… на север.

Он попытался взять меня за руку, но помешали кандалы.

– Учитель должен мне верить… Я ни на каких девушек не нападал!

– А почему ты не сказал, что собираешься нас оставить, Юсси? Уйти без единого слова…ты мне не веришь? Я мог бы вас обвенчать. Вписал бы в книгу как мужа и жену. Ты мне как сын, Юсси, я сделал бы для тебя все, что могу.

Юсси заплакал и повернул голову к стене.

– Юсси, дорогой мой…

– Я надеялся, что мы… она и я… я всем скажу: ребенок мой…

– И куда вы собрались?

– В Норвегию.

– Но Мария тебя обманула, Юсси…

– Нет…

– Никогда не собиралась она быть твоей. Исправник узнал про все и подстроил засаду, где она должна была играть роль приманки. В ней таится сатана, Юсси, она знала, на что тебя обрекает.

– Нет… Нет!

Юсси передернуло, тело его изогнулось в беззвучной судороге. За дверью послышались звуки.

Я потянулся за портфелем и достал оттуда потир.

– Торопись… вот хлеб. Брита Кайса испекла для тебя хлеб.

Я торопливо разломал хлеб на кусочки и запихал ему в рот. Открыл потир, в котором, ввиду особости случая, было не вино, а жирное, не снятое молоко, и влил в него весь потир.

– За тебя пролита кровь Христова…

– А-а-а… Нет!

– Ты найдешь утешение в Спасителе. Он освободит тебя.

Юсси с трудом проглотил и повернул ко мне пышущее жаром лицо.

– Спасителя нет, – прошептал он.

– Конечно же есть, Юсси.

– Я никогда не мог в это поверить.

– Но ты же молился со мной! Я видел твои слезы во время службы…

– Я пытался, учитель. Но его нет.

– Иисуса нет? Конечно есть, Юсси.

– Он умер. Мертв.

– Без Бога в душе человек – не человек, а дикий зверь. Ты катишься в бездну, Юсси. Оставь гордыню!

– Это не гордыня, учитель.

– А что это?

– Всего лишь я.

– Что это значит?

– Я, который пока есть. Они меня почти убили, а я пока есть.

– Ради Господа, Юсси! Разве так люди должны принимать тяготы мира? Разве у нас никого и ничего нет, кроме нашего «я»?

– Простите, учитель. Я старался. Я очень старался. Я ничего так не хотел, как стать вашим сыном.

66

Уездный суд в Пайале собрался в одном из самых больших хуторских домов в уезде. Председатель суда Рагнарссон, пожилой человек, чем-то похожий на орла, хотя нос его скорее напоминал дверную ручку, сидел, наклонившись вперед, будто у него болела шея. Сидел и жевал пастилку.