— Если он это сказал, то у него, вероятно, от болезни уже помутился разум, — ответил я. — Но мы можем поговорить об этом позднее. Я приду сюда проводить Андреаса.

Все было верно. Я не отрицал, что играл на его корысти и подстрекал к участию в предприятии, которое мне сулило большую выгоду, чем ему. Но Дритцен был торговец — он вкладывал деньги, если видел прибыль. Откуда он их доставал — это было его дело. Но я скорбел по нему, как скорбит один человек, узнав о смерти другого.

— Я пойду. Я не хотел расстраивать семью в час горя.

— Ты гораздо сильнее расстроишь меня, если не выслушаешь, — сказал Йорг. — Я знаю, сколько денег Андреас вложил в вашу аферу, хотя он мне так и не объяснил, почему она, на его взгляд, заслуживала этого.

— Тогда ты этого и не узнаешь. Его деньги и тайны останутся в партнерстве.

— Значит, я должен занять его место.

— У меня есть подписанный им договор, согласно которому в случае его смерти его наследники не смогут получить ничего до окончания предприятия. Но он и умирая, остался мне должен.

Я не мог и представить, что мне придется говорить это, стоя рядом с еще не остывшим телом.

— Ты что же — оставишь его жену нищей?

— Ответственность за нее лежит на тебе, а не на мне. Она станет нищей, если ты это допустишь.

— Тогда я пойду в суд. — Йорг перешел на крик. — То, что вы с Андреасом держали в тайне, станет известно всему городу. Ты от меня так просто не отделаешься.

Каспара я встретил на улице.

— Ты забрал формы?

Он протянул мне тяжелую сумку.

— Я еще вывинтил винты из пресса. Кто бы его ни увидел теперь, не догадается, для чего он нужен.

— Ну, дознаться они все равно могут. Брат Дритцена грозит подать на меня в суд.

— Пусть. Есть только четыре человека, которые знают секрет. Саспах и Дюнне нас не выдадут.

Меня это мало утешило.

— Мы должны поспешить домой. Йорг Дритцен с ума сходит — хочет выведать наши секреты. Меня не удивит, если он вломится в нашу мастерскую разнюхать, что там к чему.

Мы позаимствовали лошадь для Каспара и в темноте поскакали в Сент-Арбогаст. От этой скачки у меня в памяти остались только морозный воздух да запах лошадиного пота. Как только мы добрались до места, я развел огонь в кузне и зажег все светильники, какие смог найти. С помощь Драха я отыскал в сарае все отливки, какие мы когда-либо делали, все формы, даже обломки свинца, любой фрагмент металла с буквами на нем. Я положил все это в металлический тигель и поставил его на огонь. Оставил только медные дощечки с гравировкой. Их я завернул в мешок и закопал под камнем во дворе. Они были мне слишком дороги — я не мог их уничтожить.

Я добавил углей в топку, раздул их до белого жара. Формы начали плавиться. Крохотные буквы расплылись, расплавились, потекли по лицу металла, как слезы.

— Это что — конец нашего предприятия?

Я посмотрел на Каспара. Он стоял слишком близко к огню, и капельки пота катились по его щекам. Я сунул кочергу в тигель, перемешивая упрямые куски металла.

— Даже если мы избавимся от Йорга Дритцена, что у нас есть? Ремесло, которое не работает, и предприятие, у которого нет капитала — одни долги. Эннелин, зеркала, теперь Дритцен — за что бы мы ни брались, все кончается катастрофой.

Я посмотрел в тигель — последние остатки металла превращались в текучую массу. Я вспомнил вдову Дритцена. «Это ты виноват».

Поднял глаза — Драха не было.

Паника овладела мной. Неужели он бросил меня? Неужели своими неудачами я отпугнул его? Я оставил топку и побежал в сарай.

Каспар стоял там в углу у пресса. Я с облегчением прислонился к косяку двери. Драх, стоя спиной ко мне, вытащил медную доску и зажал ее в тисках на столе. Взял мелкозубчатую пилу по металлу из ящика с инструментом на стене.

— Я тебя просил собрать все доски, чтобы я их закопал.

Он не повернулся ко мне.

— Это не твоя.

Я подошел к нему и присмотрелся. Светильники освещали канавки, прорезанные в поверхности, — стаю львов и медведей, запечатленных в меди.

— Это была доска для десятки зверей.

Драх направил пилу на край доски и медленно провел ею по металлу, высекая искры.

— Что ты делаешь? Зачем уничтожать это? Это твое искусство.

Он отпилил кусочек. На меди появился рваный порез.

— Я ее не уничтожаю, а переделываю. Нам понадобятся деньги для продолжения того, что ты задумал. Я могу сделать новые карты и продать их. Не ахти какие деньги, но помогут перебиться.

— Но ты мне сказал, что половина дощечек пропала. А теперь и эту уничтожаешь.

— В этой карте присутствуют все остальные. — Он стал прикладывать ладонь к доске, перекрывая различные ее части. — Вот единица, вот двойка, тройка… я могу разделить ее на отдельные части и сочетать их так, как мне нужно.

Я обнял его, прижал к себе. Почувствовал тепло его тела — совершенное соответствие моему. Я любил его.

И в этот момент во мне начал петь ангел. То, что Каспар сделал с картой, я могу делать с индульгенциями.

Мы разъединим все на части и начнем сначала.

Страсбург

На туалетном столике беззвучно работал телевизор, показывая картинки войны и скорби. Ник смотрел как загипнотизированный. Известие о смерти брата Жерома потрясло его.

Он должен был как-то выйти из этого ступора. Схватив пульт, он выключил телевизор.

— Нам нужно уходить.

В его голосе слышалась необычная твердость, уверенность, которой он не чувствовал прежде. Это вывело Эмили из дремы.

— Куда? Нам некуда идти.

— Прежде всего уберемся отсюда. По телевизору сказали, что соседи слышали выстрелы этим утром. Тот, кто стрелял, упустил нас всего на час-другой.

— Неужели они шли по нашему следу?

— Именно Жером предложил нам отправиться в Страсбург. Он показал нам экслибрис, рассказал историю графа Лорана. Видимо, он предполагал, что мы отправимся сюда. Если он сказал им об этом…

Они спустились в холл, вышли на улицу. Он не заметил черный «ауди» припаркованный против отеля. Снегопад вроде бы ослабел, хотя в конусах света под фонарями все еще кружились снежинки. На земле уже лежал толстый слой снега. Они оставили в снегу глубокие следы, огибая собор, потом двинулись по одной из улиц. Ник оглянулся, но никого не увидел. Магазины были закрыты. Рабочие разошлись по домам.

Отойдя на несколько кварталов, они увидели маленькое открытое бистро. Там была свободна лишь половина мест, но после зимней пустоты улиц бистро манило уютом и теплом, светом свечей и дымком, пахнущим травами, жареным мясом и вином. Они сели за столик за деревянной колонной, чтобы их не было видно из окна, но чтобы при этом они могли видеть дверь. Заказали vin chaud и tartif lettes.[36]В других обстоятельствах это был бы идеальный романтический вечер: свечи, горячее вино, тесный столик, под которым соприкасаются коленки. Но теперь эта интимность казалась лишь еще одним укором, насмешкой из мира, который отказался от него.