Он переводил стихи о свете:

Утром глаза раскрываются в свет

ранний, еще чужой на земле,

прохладный свет первых часов наступившего дня,

легко касающийся листьев, шершавых камней, пыльной дороги.

Скоро он заматереет, нальется силой,

жаром, летучим огнём полудня

зальёт все доступное взгляду пространство. От него

будет некуда спрятаться. Тень

карагача не даст прохлады, стена

не укроет от пекла, только закрыв глаза,

можно скрыться во тьму, хранящуюся внутри.

Там, в этой тьме, на самом дне

тоже есть свет, но иной, непохожий. Он может

пронзать, подобно блистающей молнии, может

изливаться, как тёплая вода, омывающая душу.

Он способен быть резким, так что мурашки по коже,

а может быть очень приятным, приносящим блаженство,

случается, он обжигает, порою он грозен и страшен

и сопровождается раскатами грома. Бывает

свет, движущий телом, едва не ломая суставы.

Но все-таки чаще, гораздо чаще он несёт наслажденье,

ни с чем не сравнимое, слегка подёргивает волосы,

доставляя сладчайшую боль. И вместе с ней счастье,

в котором я растворяюсь, как спичка,

зажжённая в яростный полдень, необъятное счастье,

которого мне не вместить, сосущее сердце, грызущее душу,

как хищный зверь ненасытный, – что мне с ним делать?

Неужели оно не годится

ни на что, кроме строк, соединённых

рифмой и прихотливым размером?

Нет и еще тысячу раз

нет! Его именем будут

издаваться указы, которых никто

не посмеет ослушаться, оно станет

вращать турбины электростанций,

тянуть по рельсам поезда, двигать

прокатные станы и элеваторы, освещать

цеха заводов и ночные проспекты

городов, где каждый живущий – поэт, так что ночью

там должно быть светлее, чем днем: там не спят

и выходят на улицу, чтобы друг другу прочесть

только что сочиненное. Оно будет

запускать ракеты к далёким холодным планетам,

чтоб и туда принести счастье, возникшее

из глубины человека, осветить им космический мрак,

озарить им моря и пустыни незнакомых миров,

лунные кратеры, скалы Сатурна,

растопить чёрный лед Плутона…

Тюрьма сотрясалась от крика болевших за свою команду коштыров, а Печигин, ни на что не обращая внимания, упрямо, строка за строкой продвигался в глубь стихотворения Народного Вожатого и одновременно в глубь себя, стремясь достичь источника вдохновения, с которым – он это помнил – работа будет получаться сама собой. Без него слова скрипели на зубах, как песок, не умещаясь в размер, расталкивали соседей, но едва в одну из бессонных ночей оно в конце концов пробилось, как всё сразу пошло на лад. Олег теперь едва успевал записывать, сам удивляясь тому, как легко, обгоняя друг друга, потекли готовые строки, передавая ему свою лёгкость, заражая его в наконец-то наступившей тишине светящимся счастьем стихов Гулимова. Уже одно только быстрое бесшумное движение ручки по белой бумаге доставляло удовольствие, а почерк, выделывавший всё новые летящие загогулины, – его почерк был просто великолепен! Олег лежал на верхних нарах, усыпанных черновиками, от неудачного движения один лист соскользнул вниз и, порхая в плотном от духоты воздухе, опустился по спирали на пол. Печигин спрыгнул за ним, подобрал, поднялся обратно, от быстрой смены положений в глазах потемнело, но он уже понял, уловил невидимое вращательное движение рядом – это было, конечно, оно, то самое течение, ток которого он поймал на водохранилище, – оно не покинуло его и здесь, в тюремной камере! Когда темнота перед глазами рассеялась, достаточно было одного взгляда на потолок, чтобы заметить, что чёрные точки тараканов расположены на нём в легко различимом спиралевидном порядке. Незримое течение, исподволь организующее жизнь, несущее с собой вдохновение и удачу, не оставило его, а это значило – сейчас Олег был уверен в этом, как никогда, – что всё, несмотря ни на что, идёт правильно. Это значило, что скоро вместо спёртого, невыносимого воздуха камеры он до самой последней глубины лёгких вдохнет воздух свободы.

Утром Олег не удержался и стал читать то, что перевёл за ночь, сокамерникам. Те слушали внимательно (поэзию в тюрьме уважают, даже если ничего в ней не понимают), Муртаза, правда, криво и недоверчиво ухмылялся, зато Фарид попросил повторить несколько понравившихся мест и сказал, что тоже хотел бы так писать. Он и сам был не чужд стихотворству и трём своим «подругам по воле», ждавшим его в разных городах России, сочинял иногда письма в стихах, обращаясь к Печигину за помощью в поиске рифм или за беспристрастной оценкой. (Прав был Гулимов, думал Олег, каждый – поэт.) После того как перевод вновь пошёл, его отношение к сокамерникам незаметно переменилось. Они больше не раздражали его; наоборот, с тех пор, как он поверил, что выйдет на свободу, Олег стал ощущать что-то вроде близости к этим предельно далёким от него людям, волей судьбы или, вероятнее, тюремной администрации запертым вместе с ним в этой насквозь провонявшей каменной коробке. Подобие уюта возникало теперь по вечерам в камере, когда Фарид выключал наконец телевизор и тишина нарушалась только шелестом страниц «СПИД-Инфо», или шлепками игральных карт. В этой тишине Печигин, отрываясь от работы, замечал, что по-иному стал воспринимать своих соседей: он чувствовал в Муртазе тёмный сгусток сырой коштырской тоски, проступавшей тенью на его мятом смуглом лице, а в Фариде угадывал стиснутое в кулак жилистое терпение, способное вынести всё. Казалось, эти люди для того только и созданы, чтобы жизнь вытягивала им тоской жилы и выкручивала суставы, проверяя, сколько они смогут выдержать, продолжая смеяться глупым шуткам из газеты «СПИД-Инфо» и жульничать в карты. В то время как Печигина каждое законченное четверостишие приближало к свободе, которую должен был принести ему, прочитав перевод, Народный Вожатый, этим двоим ничего не светило. Они были отбросами, человеческим шлаком, но Олег смотрел на них уже не только своими глазами, но и взглядом Народного Вожатого, позволявшим увидеть, что если не они, то их дети, внуки детей или правнуки внуков ещё сыграют свою незаменимую роль в истории страны – человек важен не сам по себе, а как звено в цепи поколений, как необходимая передача, без которой эта цепь порвется и ключевые события истории сложатся иначе. Этот взгляд давал надежду на конечное осмысление жизни, но была в нём печаль, потому что человеку мало быть передаточной шестернёй, он хочет быть сам по себе, и Печигин догадывался, что если надежда исходит от Народного Вожатого, то печаль принадлежит ему самому. Он думал о том, что, выйдя на свободу, конечно, сразу уедет в Москву и никогда не встретит больше ни одного из своих сокамерников: безвестность их судьбы смыкалась над ними, и Олегу вспомнились слова Фуата, что он должен всё запомнить, чтобы потом рассказать. Закрыв глаза, он вспоминал застывшую, обнажавшую верхнюю десну улыбку Муртазы, с которой тот ощупывал свою бритую голову, ища какую-то царапину на черепе, и шевелящиеся губы Фарида, писавшего очередное стихотворное послание одной из своих «подруг по воле», – и думал, что если только выберется отсюда, не забудет этого никогда.