А почему она должна возвращаться в Торпу?!

У нее даже дух захватило. За последние годы она так привыкла к мысли, что из Торпы — не вырваться, что ей придется учиться до диплома, придется сдавать переводной экзамен на третьем курсе, и вся ее жизнь зависит от Портнова, от Стерха… зависит от Коженникова. Который вот уже два с половиной года делает с ней, что хочет, и при этом «не просит невозможного».

Но ведь Сашка-то изменилась!

Ее соседи по купе, супружеская пара средних лет, устраивались на ночлег. Сашка нащупала в кармане куртки пригоршню монет; ночью, на кухне, она успела их собрать… может быть, не все. Валентин еще спрашивал, что это, Сашка привычно врала про игровые жетоны… про медный сплав… Маме было не до того. Мама носилась по квартире с Валечкой на руках, а Сашка ползала под столом, собирая золотые монеты с цифрой «ноль», с округлым знаком, который кажется объемным, если присмотреться. Ничего хорошего в жизни ей не принесли эти монеты.

Поезд катил через заснеженный лес. Свет окон падал на просевший ноздреватый покров, кое-где уже разорванный проталинами. В вагоне пили и ели, курили в тамбурах, смеялись, спали. Предвкушали встречу. Переживали разлуку. Играли в карты.

Проводница принесла постель. Сашка кое-как развернула матрас и легла снова, на этот раз укрывшись простыней. Станция Торпа — в полпятого утра. Торопиться некуда.

* * *

В два часа в вагоне все спали.

Тлели угли под котлом с водой.

На столике в купе проводницы лежали ключи. Проводница неосмотрительно задремала, оставив дверь купе полуоткрытой.

Сашка прошла в тамбур. Прикрыла за собой дверь в вагон. За стеклом, полосатым от железных перекладин, наперегонки неслись столбы и сосны.

Она открыла дверь и захлебнулась от ветра. Здесь, далеко от города, не было оттепели — сыпало редким колючим снегом, в прорывах туч стояли звезды, неподвижные и белые, будто замороженные.

Вернувшись на цыпочках, положила ключи обратно на столик. В конце концов, проводница ведь ни в чем не виновата?

Постояла в двери вагона, чувствуя, как бьет по лицу ветер. Как горит кожа и слезятся глаза. Нормальные, очень человеческие ощущения.

Протянула вперед ладонь. Золотые монеты рассыпались и исчезли.

Сашка постояла еще, дыша изо всех сил, раздувая легкие. А потом разжала пальцы, вцепившиеся в поручень, и шагнула вперед. Или ей показалось, что шагнула…

И взорвалась изнутри.

Порывом ветра куртку снесло, забросило Сашке на голову. Вязаный свитер разлетелся на ниточки, под ним треснула майка. Справа и слева от позвоночника, на пару сантиметров выше застежки бюстгальтера, открылись две горячие дюзы.

Сашке казалось, что она видит поезд со стороны. Видит его длинную спину с маленькими трубами, из которых где гуще, где реже поднимался дым. Она все это видела, понимая, что вокруг темнота; она ощущала воздушные потоки. Стелилась, перетекала в пространстве, а может, скользила, как скользит по земле тень летящего самолета.

Тень не знает препятствий. По воде, по земле, по снегу; тень легко падает в провалы и так же легко выбирается на поверхность. Облака лежали двумя ажурными слоями — один над другим. А еще выше белым жемчужным слоем лежали звезды. А под ними темнел лес, полный жизни. Поезд, медленная змея, вырвался на открытое пространство, в поле, где темнели проталины. В глубоком рву стояла вода под нежной корочкой льда. Это была еще зимняя, еще глубоко спящая земля, уже беременная весной.

Сашке захотелось петь.

И еще — захотелось забрать это все себе. Это жемчужное небо. Эту холодную, беззащитную землю. Эти семена глубоко под подтаявшим снегом. Эти холмы…

Она раскинула руки. Каждое невидимое зернышко в мерзлой земле показалось ей тенью большого, невыносимо огромного слова «жизнь». Каждый корень в ожидании тепла. Каждая капелька влаги. Жизнь, вокруг которой вертится все на свете.

Которая одна имеет смысл.

— Мое! — крикнула Сашка.

Ее крутануло, как щепку в водовороте. Навалилась серая мгла, Сашка перестала видеть поезд, небо и лес. Она рванулась вверх, но марево сгущалось. Тогда, обхватив колени руками, она упала вниз, вырвалась на свет, увидела половину солнца, поднимающегося над гладким горизонтом, и не узнала этой местности.

Тогда она рассыпалась на буквы. На коротенькие простые мысли. Прошло сто лет, и еще сто лет, и Сашка сложилась снова — в себя.

Она лежала ничком на крыше несущегося поезда.

На ней был свитер, изодранный в лохмотья, и видавшие виды черные джинсы.

* * *

— Простите, какой это вагон?!

Маленький красноглазый человечек, куривший в тамбуре, отшатнулся и чуть не упал. Снаружи, из приоткрытого окна на него смотрела, свесившись вниз головой, девушка.

— Какой это…

— Сгинь! — закричал мужичок, и Сашка поняла, что он много пил вчера. А может быть, и позавчера тоже.

Двери вагонов были закрыты. Поручни заиндевели. Сашкины ладони распластывались, прилипая к железу, и держали надежно — но потом их было больно отрывать. Ее вагон был седьмой; дверь, подавшись, вдруг открылась внутрь, Сашка секунду болталась над входом, как портьера, а потом провалилась в тепло — прямо на влажный затоптанный пол.

В коридоре было душно. Светлый полосатый ковер вдоль вагона казался длинным, как взлетная полоса. Пассажиры спали.

Сашка прокралась в туалет, посмотрела на себя в зеркало — и заплакала.

* * *

— Девушка! Девушка, Торпа через пятнадцать минут…

Сашка только притворялась спящей.

Ночью она распотрошила свой чемодан и напялила на себя все, что было. Все свитера и кофты. Осеннюю куртку. Шапку. Перчатки. Обмотала лицо шарфом. Надела темные очки.

Было темно, когда проводница выпустила ее на перрон в Торпе — стоянка одна минута.

Поезд тронулся. Сашка села на чемодан; она не чувствовала холода. Все ее тело было покрыто жесткой коркой, красновато-коричневой, как полированое дерево. Хитиновые пластинки терлись друг о друга, похрустывали, поскрипывали при каждом движении.

На часах было без десяти пять утра, вдоль перрона мела февральская поземка, и до первого автобуса, отправляющегося со станции в город Торпу, оставалось два с лишним часа.

Сашка вытащила из сумки плеер. Надела наушники. Нажала на кнопку — и закрыла глаза.

* * *

— Самохина, занятие началось десять минут назад.

— Я знаю.

— Очень плохо, что вы знаете — и позволяете себе опаздывать. Я только что сообщил группе, что первое контрольное занятие — завтра в семнадцать тридцать, по отдельному расписанию. Садитесь, к завтрашнему дню вы подготовите номера с первого по восьмой на странице пять. Коженников, выдайте ей учебники.