— Ой ли! Зачем тогда про собес выдумывать? Спросили бы: Сережа дома?

«Значит, в точку! — обрадовался Слава. — Здесь его охотничье логово».

— Если я начну спрашивать, когда его нет, вы меня не впустите. Если он будет дома, то вряд ли захочет меня видеть.

— Почему же? Уж не хотите ли вы его обидеть?

— Хочу.

— Тогда немедленно уходите!

— Вам так нравится Серега Федулкин?

— Во всяком случае больше, чем вы! Не зря про вас сказано: рыжие — все бесстыжие.

— На моей работе стыдливость только мешает.

— Это и видно! Кто вы, бандит?

— Не бандит. Но если бы Сереге надо было выбирать между мной и бандитом, он бы выбрал бандита.

Старуха посмотрела на Славу с любопытством и прогудела, пытаясь быть томной:

— Вы меня заинтриговали, молодой человек!

Слава покосился на ее наряд и кивнул:

— Вы меня тоже.

2

Через несколько минут они сидели на кухне и дружески беседовали. Старуха назвалась Евгенией Германовной, педагогом на пенсии. Она слегка помешалась на литературе прошлого столетия и воображала себя временами выбившейся в люди Сонечкой Мармеладовой. Слава признался, что он из милиции, но сказал, что Федулкин нужен ему как свидетель, что отчасти и было правдой. Он решил, что будет ждать фотографа часов до восьми вечера, потом приедет кто-нибудь из молодежи, если до этого времени квартирант не объявится.

Евгения Германовна рассказала Грязнову, как вошел в ее одинокую старость молодой нервный фотохудожник. В отличие от Кунцева, где Федулкин жаловался алкашу, хозяину квартиры, на злую жену, здесь, в пыльной обители одинокой старухи, он плел про то, как тяжело усердному студенту учиться и жить в современном студенческом общежитии, превращенном в гигантский базар, кабак и публичный дом одновременно. Серега проникновенно твердил доверчивой бабке про то, как нравится ему тишина этого глухого двора и вид из окна.

— …Он даже к экзаменам готовится у меня! — с гордостью сообщила Евгения Германовна. — Иногда даже печатает свои работы.

— Как печатает? — переспросил Слава, потому что решил, что речь идет о печатании фотографий, а никаких признаков фотолаборатории при беглом осмотре квартиры он не нашел.

— Как? — удивленно приподняла поредевшие брови старуха. — На машинке, естественно!

— У вас есть машинка?

— Да, «Ремингтон»! Мой папа когда-то начинал работать репортером в «Гудке»!

— А можно посмотреть?

Евгения Германовна посмотрела на Славу с презрительным сочувствием. В ее понимании человек, никогда не видевший пишущей машинки, являл собой нечто ископаемое.

— Ради Бога! Она в гостиной.

Грязнов вошел в сумрачную комнату с разностильной громоздкой и в то же время приземистой мебелью. На каком-то темно-рыжем комоде стояла высокая, но компактная пишущая машинка, накрытая цветной салфеткой.

— Евгения Германовна, можно у вас листок бумаги попросить?

Откинув салфетку, Слава потрогал холодные металлические клавиши.

Евгения Германовна пришаркала в свою так называемую гостиную, достала из какого-то ящичка тонкую ученическую тетрадь, подала Славе.

— Разве вы умеете печатать?

— Немного.

Грязнов заправил тетрадный листок в машинку и достаточно бойко отстучал небольшой текст:

«Проверка шрифта машинки «Ремингтон», принадлежащей гр. Майер Е. Г., на предмет идентификации с письмами, которые фотограф-шантажист присылал гр. Скворцовой и Ткачевой. Проверил майор Грязнов».

3

Звонок в дверь раздался в 19.45.

Евгения Германовна вопросительно взглянула на Славу.

Тот негромко приказал:

— Откройте. Скажите, что я ваш племянник, хорошо?

Старуха, довольная оттого, что на склоне дней ей выпало такое романтическое приключение, кивнула, встала и засеменила к входной двери.

— Как здоровье, Евгения Германовна? — с порога спросил Федулкин.

— Ах, какое там здоровье, Сереженька!..

Слава еще не видел Федулкина, но отметил, что голосок у того неказистый, не то чтобы писклявый или гугнявый, такой, будто у говорящего вынули позвоночник.

Затем он появился в дверном проеме, долговязый и нескладный молодой человек с маленькими глазками, длинным и узким, слегка искривленным носом. Кости черепа у него были маленькие, и оттого худощавое лицо напоминало крысиную мордочку. Единственное, чем мог гордиться Федулкин, были густые темно-каштановые волосы. Он и гордился ими, отрастив шевелюру до плеч.

— Знакомьтесь, — ворковала за узкой спиной Федулкина Евгения Германовна. — Это мой племянник Слава, а это мой постоялец Сережа.

Грязнов хмыкнул и с грубоватым радушием подпившего пролетария протянул руку:

— Привет, постоялец!

Федулкин улыбнулся, хотя в глазках мелькали желтоватые искорки настороженности, протянул свою ладонь.

Слава взял ее в свою красивую и крепкую руку, почувствовал на пальцах Федулкина холодную влагу и с трудом удержался от того, чтобы не сжать эту хлипкую кисть до суставного хруста.

— Садись, — пригласил он фотографа. — Винца церковного за знакомство тяпнем. Жаль, моя тетка водки, как черт ладана, боится! А то бы сейчас жахнули!..

— Нет-нет, спасибо! Я совсем не пью, — отнекивался Федулкин.

— Вот это зря! Водка от запора помогает!

Федулкин, не переставая слегка улыбаться, посмотрел на Славу подозрительно — не издевается ли, потом осторожно вызволил свои пальцы из Славиных и пошел к себе в комнату. По пути заботливо поинтересовался у хозяйки, не обременит ли он ее своим присутствием, тем более что в доме родственник. Но старуха успокоила квартиранта, сказала, что племянник спать будет у себя дома.

Слава отметил, что Федулкин не раздевался в прихожей на общей вешалке. Значит, осторожничает. Пришел с объемистой и, судя по изгибу тощей фигуры фотографа, увесистой сумкой.

Федулкин ушел к себе, старуха вернулась на кухню и, волнуясь, как школьница, спросила:

— Ну как я себя вела? Естественно?

— Выше всяких похвал, Евгения Германовна! Я сейчас к нему пойду, а вы, пожалуйста, не мешайте и не волнуйтесь, даже если услышите шум или что-то необычное. Идет?

— Ну конечно, Слава! Только я вас прошу — осторожнее с мебелью.

— Что вы! Я же не драться иду!

Сначала Слава направился к туалету, чтобы притупить бдительность Федулкина.

Но, громко протопав мимо двери в комнату, неслышно повернулся и вошел без стука.