ничего от ее легкомыслия и веселости, изящества и лихорадочной живости. С каждой минутой я чувствовал себя все более неуютно, и мое поручение нравилось мне все меньше.

Он слушал меня, надув свой маленький рот, пока я объяснял ему насчет Аманды, выказывая все большее и большее раздражение.

— Старая хрычовка уже месяцы талдычит, что лишит меня наследства, — яростно проговорил он. — С тех пор, как побывала здесь, — он обвел взглядом комнату, но я не нашел в ней ничего, что могло бы разозлить ее. — Все было в порядке, покуда я время от времени приезжал в Нортгемптоншир. Затем она сама приехала сюда. Без приглашения. Старая хрычовка...

— Она сейчас больна, — сказал я.

— Да уж конечно. — Он преувеличенно страдальчески всплеснул руками. — Я предлагал ей посещать ее. Она сказала нет. Не хочет меня видеть. Старая тупая карга.

Бронзовые часы на каминной полке тихонько отбили полчаса, и я отметил, что все здесь было очень качественным и тщательно вытертым. Старинные безделушки для Джеймса Нора были не каким-то там хламом, а антиквариатом.

— Я был бы дураком, если бы взялся помогать вам отыскивать этого второго жалкого ублюдка Каролины, — сказал он. — Если никто не сможет ее найти, то все состояние все равно перейдет ко мне, будет тут завещание или нет. Но мне придется ждать годы. Годы и годы. Мамаша злопамятна.

— Почему? — мягко спросил я.

— Она любила Ноэля Коварда, — обиженно сказал он. Судя по его голосу, если она любила Ноэля Коварда, то ей следовало любить и его.

— Резюме, — сказал я, поняв, — не всегда то же самое, что и подробности.

— Я не хотел, чтобы она приезжала сюда. Тогда не было бы всей этой суматохи. — Он пожал плечами. — Может, поедете? Вам тут уже нечего делать.

Он направился было к двери, но прежде ее открыл какой-то мужчина в пластиковом фартуке и с деревянной ложкой в вялой руке. Он был гораздо моложе Джеймса, явный гомик — тут уж ошибиться было невозможно.

— О, привет, милый, — сказал он, увидев меня. — Останешься на ужин?

— Он уходит, — резко сказал Джеймс. — Он не... м-м-м...

Они оба отошли в сторону, чтобы дать мне дорогу, и, выходя, я спросил человека в фартуке:

— Вы встречались с миссис Нор, когда она приезжала сюда?

— Конечно, дорогой, — печально ответил он, однако я заметил, как Джеймс Нор отчаянно мотает головой, чтобы тот заткнулся. Я нерешительно улыбнулся куда-то в пространство между ними и пошел к передней двери.

— Удачи я вам не пожелаю, — сказал Джеймс. — Эта мерзавка Каролина наплодила ублюдков. Я никогда не любил ее.

— Вы помните ее?

— Всегда смеялась надо мной и все время выставляла меня дураком. Я был рад, когда она уехала.

Я кивнул и открыл дверь.

— Подождите, — внезапно сказал он.

Он подошел ко мне, и я понял, что у него в голове зародилась какая-то приятная для него идея.

— Вам-то мать, конечно же, никогда ничего не оставит, — начал он.

— Почему бы и нет? — спросил я.

Он нахмурился.

— Когда Каролина забеременела, это было чудовищной трагедией, разве не так? Сцены были ужасные. Крику было! Я это помню... но никто мне не объяснял. Я знаю только, что все изменилось из-за вас. Каролина уехала, и мать стала злобной старой каргой, и я, прежде чем уехал, провел столько ужасных лет в ее огромном доме... Она ненавидела вас. Знаете, как она вас называла? Гадкий Каролинин эмбрион, вот как. Вонючий Каролинин эмбрион.

Он выжидательно уставился на меня, но я, честно говоря, ничего не ощущал. Ненависть этой старухи уже много лет не трогала меня.

— Я все же выделю вам кое-какие деньги, — сказал он, — если вы докажете, что Аманда мертва.

* * *

В субботу утром мне позвонил Джереми Фолк.

— Вы будете дома завтра? — спросил он.

— Да, но...

— Ладно. Я заскочу. — Он положил трубку, не дав мне возможности сказать ему, что я не желаю его видеть. Я подумал, что это еще прогресс, что он вообще предупредил о своем посещении, а не просто заявился.

Также в субботу я наткнулся на почте на Барта Андерфилда и вместо того, чтобы, как обычно, обменяться с ним дежурным “доброе утро”, я задал ему вопрос:

— Где сейчас Элджин Йаксли, Барт?

— В Гонконге, — ответил он. — А почему ты спрашиваешь?

— На праздники поехал? — сказал я.

— Нет, конечно же. Он там живет.

— Но ведь он сейчас здесь, разве не так?

— Нет. Он бы сказал мне.

— Но он должен быть здесь, — настаивал я.

— Почему? — раздраженно сказал Барт. — Его тут нет. Он работает в агентстве по торговле чистокровными лошадьми, и свободного времени у него не так много. А тебе-то что?

— Я просто подумал... я его видел.

— Ты не мог его видеть. Когда?

— Ну... на прошлой неделе. Позавчера неделя стукнула.

— Ну, так ты ошибся, — торжествующе сказал Барт. — Это же был день похорон Джорджа Миллеса, и Элджин прислал мне телеграмму... — Он помедлил, блеснув глазами, но продолжил: — ...И телеграмма была из Гонконга.

— Телеграмму с соболезнованиями, да?

— Джордж Миллес, — злобно сказал Барт, — был сволочью.

— Так ты, значит, не ходил на похороны?

— Ты что, спятил? Я плюнул на его гроб!

— Он что, заловил тебя в камеру, а, Барт?

Глаза его сузились, и он не ответил.

— Ладно, — сказал я, пожав плечами. — Думаю, не ошибусь, если скажу, что много кто облегченно вздохнул, когда он погиб.

— Скорее, пали на колени и возблагодарили Бога.

— А ты не слышал сейчас ничего об этом парне, который застрелил лошадей Элджина? Как там его... Теренс О'Три?

— Все еще в тюряге, — сказал Барт.

— Но, — сказал я, считая по пальцам, — март, апрель, май... он уже должен выйти.

— Он потерял право на досрочное освобождение, — сказал Барт. — Он ударил охранника.

— Откуда ты знаешь? — с любопытством спросил я.

— Я... в общем, слышал. — Внезапно разговор ему надоел, и он начал бочком-бочком пробираться к выходу.

— А ты слышал, что дом Джорджа Миллеса сгорел? — сказал я.

Он кивнул.

— Конечно. Слышал на скачках.

— И о том, что этот поджог?

Он так и замер на ходу.

— Поджог? — изумленно спросил он. — Зачем кому-то... Ох! — Тут он вдруг понял, зачем. Я подумал, что вряд ли он изобразил это изумленное восклицание.

Он не знал.

Элджин Йаксли был в Гонконге. Теренс О'Три сидел в тюрьме, так что ни они, ни Барт Андерфилд не совершали ограбления, не били женщину и не поджигали дома.

Все простые объяснения оказались неверными.

* * *

“Я слишком быстро сделал вывод”, — с раскаянием подумал я.

Только потому, что я не любил Джорджа Миллеса,