Не закончив фразы, она начинает новую:

– Я никогда не чувствовала того, что положено чувствовать матери. Думаю, во мне мало материнского, но ведь это не делает меня холодной, верно? Я не хотела забеременеть, не хотела усыновлять чужого ребенка. Господи Иисусе, мне был только двадцать один год!

Она выгибает тонкую бровь.

– Вам ведь не терпится залезть ко мне в мозги? Не так уж много людей интересует то, что думают другие или что они могут сказать. Иногда люди притворяются, что слушают, а на самом деле лишь дожидаются своей очереди рассказывать или же просто перебивают тебя. А что вы жаждете рассказать, мистер Фрейд?

– Я пытаюсь понять.

– Ленни был таким же: все время задавал вопросы, хотел знать, куда я иду и когда вернусь. – Она передразнивает его умоляющий голос: – «С кем ты, цветочек? Пожалуйста, возвращайся домой. Я буду тебя ждать». Он был таким жалким! Неудивительно, что я стала думать: неужели это все, что я могу делать? Я не собиралась всю оставшуюся жизнь пролежать рядом с его потной спиной.

– Он покончил с собой.

– Не думала, что он на это способен.

– Вы знаете почему?

Кажется, она меня не слышит. Вместо этого она смотрит на закрытые занавески. Наверное, окно выходит прямо на океан.

– Вам не нравится вид?

Бриджет пожимает плечами.

– Ходят слухи, что нас не хоронят, а просто сбрасывают с этого холма.

– Так как насчет вашего мужа?

Она не смотрит на меня.

– Он называл себя изобретателем. Что за чушь! Знаете, если бы он заработал хоть сколько-нибудь денег – много же на это было шансов! – он бы отдал их. «Чтобы обогатить мир», – так он говорил. Вот таким он и был: все время болтал о власти рабочих и пролетарской революции, толкал речи и разглагольствовал. Коммунисты не верят в рай и ад. Где он, по-вашему?

– Я не религиозен.

– Но как, по-вашему, куда он мог бы попасть?

– Понятия не имею.

Ее маска безразличия дает трещину.

– Может, мы все в аду, просто не понимаем этого. – Она делает паузу и прикрывает глаза. – Я хотела развода. Он отказался. Я велела ему найти себе подружку. Он не отпускал меня. Люди говорят, что я холодная, но я чувствую побольше многих. Я знаю, как получить удовольствие. Знаю, как обращаться с тем, что мне дано. И поэтому меня можно назвать потаскухой? Некоторые проводят всю свою жизнь, ограничивая себя, или делают других счастливыми – набирают очки, которые, как они полагают, зачтутся им в следующей жизни. Я не из таких.

– Вы обвинили мужа в том, что он сексуально домогался Бобби.

Она пожимает плечами.

– Я только зарядила ружье. Стреляла не я. Это сделали такие, как вы. Врачи, социальные работники, учителя, адвокаты, благожелатели…

– И мы все неправильно поняли?

– Судья так не думал.

– А как думаете вы?

– Я считаю, что иногда можно забыть о том, что есть правда, если довольно часто слышишь ложь. – Она протягивает руку и нажимает на кнопку звонка над головой.

Но я еще не готов уйти.

– Почему ваш сын ненавидит вас?

– Мы все в конце концов начинаем ненавидеть своих родителей.

– Вы чувствуете себя виноватой.

Женщина сжимает кулаки и смеется низким смехом. Хромированная штанга, удерживающая пакет с морфием, качается из стороны в сторону.

– Мне сорок три года, и я умираю. Я плачу за все, что сделала. А вы можете сказать то же о себе?

Приходит медсестра, раздраженная тем, что ее потревожили. Один из проводов монитора выпал. Бриджет поднимает руку, чтобы его подсоединили. Тем же жестом она велит мне уйти. Разговор окончен.

Снаружи стемнело. Я иду к парковке по освещенной дорожке между деревьев. Вытащив из сумки термос, я жадно отхлебываю из него. Виски теплый и обжигает горло. Я хочу продолжать пить, пока не перестану чувствовать холод и видеть, как дрожит моя рука.

Мелинда Коссимо открывает дверь неохотно. Такие поздние посетители редко сулят что-то хорошее социальному работнику, особенно в воскресенье. Выходные – время, когда семейные конфликты обостряются, а злость закипает. Жен избивают, дети убегают из дома. Социальные работники с нетерпением ждут понедельника.

Я не даю ей заговорить первой.

– Меня ищет полиция. Мне нужна твоя помощь.

Ее широко раскрытые глаза моргают, но в общем она реагирует спокойно. Ее прическа небрежна: несмотря на большую черепаховую заколку, отдельные пряди выбились и ластятся к ее щекам и шее. Закрыв дверь, она отправляет меня наверх, в ванную. Ждет за дверью, пока я передаю ей одежду.

Я протестую, ссылаясь на спешку, но она не обращает внимания на мое нетерпение. Стирка нескольких вещей много времени не займет, утверждает она.

Я смотрю на обнаженного незнакомца в зеркале. Он похудел. Это случается, если не есть. Я знаю, что скажет Джулиана: «Почему я не могу похудеть так легко?» Незнакомец в зеркале улыбается мне.

Я спускаюсь вниз в халате и слышу, как Мел вешает трубку. Когда я подхожу к кухне, она уже открыла бутылку вина и наливает два бокала.

– Кому ты звонила?

– Так, никому.

Она устраивается с бокалом в большом кресле. Вторая рука покоится на книге, лежащей обложкой вверх на подлокотнике. Торшер над головой освещает ее лицо, оставляя в тени глаза и придавая губам резкий изгиб.

Этот дом всегда ассоциировался у меня со смехом и весельем, но теперь он слишком тих. Над каминной полкой висит одна из картин Бойда, другая – на стене напротив. Стоит фотография: он на своем мотоцикле на трассе ТТ на острове Мэн.

– И что же ты натворил?

– Полицейские думают, что я убил Кэтрин Макбрайд, наряду с другими.

– С другими? – Ее брови изгибаются, как тетива лука.

– Ну, с одной «другой». Бывшей пациенткой.

– И сейчас ты скажешь мне, что ничего плохого не делал.

– Нет, если глупость не считается преступлением.

– А почему ты в бегах?

– Потому что меня хотят подставить.

– Бобби Морган.

– Да.

Она поднимает руку.

– Больше ничего не хочу знать. У меня и так неприятности из-за того, что я показала тебе документы.

– Мы ошиблись.

– Что ты имеешь в виду?

– Я недавно говорил с Бриджет Морган. Не думаю, что отец Бобби домогался его.

– Она тебе это сказала?!

– Она хотела развестись с ним. Он не соглашался.