– Дыши в другую сторону, – посоветовал для начала. – Гнилью прет, как из выгребной ямы. Теперь я понял, как ты врага одолеваешь. Вначале дышишь на него, а потом, когда он сомлеет, добиваешь.

Он ничего не ответил, но натиск усилил. Значит, проняло. Но все равно дрался с умом – не застил гнев глаза. Пришлось продолжить:

– Правильно Светозара говорила, что ты вонючка, – невинно добавил я.

Атаки мгновенно стали еще яростнее – только успевай отбивать выпады, но я не унимался. На этот раз тщательно и во всех подробностях высказал все, что думаю о его мужских причиндалах, но главное, что думает о них опять-таки Светозара. Поинтересовался, как долго он их разыскивает, когда ходит по нужде, затем перешел к отрубленному уху и принялся вслух размышлять и гадать, станут ли его поганое мясо жрать собаки или им побрезгуют даже они.

Ему хватило с лихвой. Он уже шел напролом, очертя голову. Тем более что трижды я его задел, и второго уха он тоже лишился. Совсем. Мне, правда, тоже немного досталось, но крови почти не было, и мне стало окончательно ясно, что я вот-вот возьму верх. Это не было самоуверенностью. Еще минута или две, и я бы действительно его добил, но вмешалось – не поверите – то самое только что отрубленное мною ухо. На нем-то я и поскользнулся. Ну прямо как тогда, на судном поле, только с точностью до наоборот.

Последнее, что запомнилось, это торжествующий оскал Осьмушки и его сабля, угрожающе выброшенная в хищном выпаде в сторону моего бока. Я успел ощутить праведное возмущение от вопиющей подлости судьбы, снова нарушившей неписаные правила. А потом был противный хруст, с которым клинок вошел в мое тело, и все.

Далее темнота…

Нет, я тоже успел ударить. Пускай на миг или два позже, зато удачнее. Как я изловчился уже в падении пропороть ему бок, да еще сделать оттяжку, то есть выдернуть саблю, попутно взрезая живот, – не знаю. Скорее всего, помогло все то же возмущение и отчаянное желание во что бы то ни стало восстановить попранную справедливость. Ну хотя бы наполовину. Пускай он меня, но и я этого гада тоже.

Мне потом рассказали, что пару секунд он даже искренне считал себя победителем, потому что остался стоять на ногах, в то время как я уже свалился. Однако торжествующая улыбка почти сразу превратилась в озабоченную, а потом он опустил голову вниз, увидел свою осклизлую требуху, которая свисала чуть ли не до земли, и лег рядом со мной. Мертвый.

А я еще жил.

И выжил.

По-настоящему в это верил только один Тимоха. Но не просто верил. Он еще и сражался за меня, как только мог. Я не имею в виду срочный розыск лекарки, без которой я навряд ли писал бы сейчас эти строки. Но мой стременной во имя выздоровления своего князя пожертвовал самым дорогим – вольной жизнью на Дону, – дав торжественный обет служить князю Константину Юрьичу до скончания своих лет, не помышляя о вступлении в славное казацкое братство.

Правда, расставаться с многолетней мечтой оказалось так больно, что он от отчаяния сработал как заправский иезуит – вроде бы и пообещал, но тут же оговорил, что я, если захочу, могу освободить его от клятвы.

Ишь ты. Когда он рассказал мне об этом, то я вначале не придал оговорке значения, а потом задумался. Если учесть, что обещание дано богу, а отменить его имею право я, то получается, что… Впрочем, не будем кощунствовать. Я и Тимохе об этом не стал говорить – зачем травмировать человека. Он же из самых чистых побуждений.

Не знаю, что больше помогло. То ли обет моего стременного, то ли заботы самоотверженной сиделки – неутомимой дочери Корзунихи смешливой юной Наталки, безотлучно пребывавшей подле, когда меня привезли на Бор, в мое поместье… А может, дружные, горячие и самые искренние молитвы всех жителей села – понятия не имею, чем уж я так пришелся им по душе. Или особые молебны по воскресеньям за мое здравие, введенные старым священником и отмененные лишь в день, когда я впервые вышел во двор терема? Не знаю. Наверное, все понемногу плюс собственное здоровье, которое не подвело.

Встал я на ноги в день памяти святого Тита – сорок три года назад именно в этот день, 25 августа 1530 года, родился нынешний царь Иоанн Васильевич. Теперь, можно сказать, родился я. Правда, уже сбиваюсь, в какой по счету раз.

Прогулка по терему была короткой – несколько минут, да и ту я осуществил лишь благодаря Наталке и Тимохе, которые бережно поддерживали меня под руки. А вот косточки мои согревало уже осеннее солнышко. Мягкое и ласковое, оно пришлось мне даже больше по душе, нежели летнее, жаркое и жгучее.

Всю первую неделю сентября я усиленно входил в рабочую колею. Проверил отчетность Дубака, отметив про себя, что хитрован конечно же украл, но в меру. Как видно, оставленный за старшего вместо Тимохи степенный ратник Митрофан свое дело знал туго и разгуляться ему не дал, а потому закроем глаза и будем считать небольшую недостачу большим материальным стимулом.

Поблагодарив священника за заботу и неустанные молитвы за мое здравие, я от всей души поддержал его в стремлении обучать сельских детишек грамоте и пообещал, что дам денег и на бумагу, и на прочее. Заглянув в амбары к вдовицам, мысленно пометил себе, что надо прикупить зерна – пусть лежит в моих закромах как общественный резерв на весну, чтоб никто не умер с голоду.

Плотники не подвели, воздвигнув сказочную красоту – настоящий терем-теремок с фигурными башенками по углам и флюгерами-петушками на каждом из башенных шпилей. Скаты крыш поражали причудливостью и многообразием форм. Рамы окон, как я и заказывал, сделали вдвое больше обычных, отчего внутри терема, во всяких там многочисленных светлицах, опочивальнях и горенках, было непривычно светло.

Вся необходимая на первых порах мебель тоже имелась – они не забыли соорудить и письменный рабочий стол с множеством ящичков, и что-то вроде гардероба, выстругав из липы даже плечики для одежды. Разумеется, все это вначале было вгрубую начерчено мною – малевал как умел, – но они не просто поняли мой замысел, а еще и украсили каждую вещицу резьбой, даже плечики.

Ну и я тоже не поскупился, расплатившись по-царски. Оговоренную плату, выданную им старостой, я удвоил из своих денег, а помимо этого каждому из мастеров досталось в виде премии по три золотых дуката. Подмастерья и стряпуха Корзуниха получили по одному, а Наталке я вручил золотые серьги с жемчугом, накинул на ее плечи теплую шубку, а на голову платок, богато расшитый золотой нитью.

На прощальном банкете, устроенный мною бригаде плотников, было выпито много хмельного меду, но еще больше сказано теплых проникновенных слов с обеих сторон. Расчувствовавшийся не на шутку Калага, вспомнив, что сегодняшний день Рождества богородицы именуют еще и Поднесеньевым днем, пожелал мне помимо всего прочего поскорее ввести в терем пригожую хозяюшку-княгиню, такую же добрую и душевную, как и сам князь, чтоб на следующий год мне было кого угощать.

И тут меня словно что-то кольнуло в сердце. Не от воспоминаний, нет. Какое-то недоброе предчувствие разом нахлынуло, подобно морской волне окатило с головы до ног, после чего сразу исчезло, словно его не было вовсе. Но мне хватило и этого. На следующее утро я отправил Тимоху в Нижний Новгород выяснять вопрос с наймом ладьи.