И, конечно, Гапон не мог признаться эсеру Рутенбергу, что деньги, за которые эсеры считали себя вправе с него спрашивать, отданы эсдекам…

И, наконец, третья версия. Никаких 50 тысяч франков не было.

Об этих деньгах, полученных у Циллиакуса с помощью Петрова, не упоминают в своих мемуарах ни Петров, ни Циллиакус. Что уже подозрительно.

В личном разговоре с Рутенбергом «авантюрист высшей марки» мог сказать все что угодно. А вот Рутенберг… Во избежание недоразумений замечу: его «Убийство Гапона» не содержит, на мой взгляд, сознательной лжи. Но это — текст человека, нуждающегося в оправдании и в самооправдании и (что особенно важно) в момент описываемых им событий находившегося в напряженном и возбужденном состоянии. Действительно ли он в беседе с Гапоном называл точную сумму, а не говорил просто о «деньгах Сокова»?

Потому что «деньги Циллиакуса», конечно, были. Выделены они были не на профсоюзную работу (еще чего!), а на восстание. А трех-четырехдневный мятеж (при наличии уже закупленного оружия и боеприпасов) стоил гораздо дешевле — 16–17 тысяч рублей (50 тысяч франков). В основном деньги нужны на то, чтобы самому добраться до столицы и бежать из нее — на железнодорожные билеты, на оплату услуг контрабандистов, на взятки пограничникам и фальшивые документы. Если речь шла не о 50, а о пяти (пусть даже десяти) тысячах франков, они вполне могли быть истрачены на указанные Гапоном цели.

Вопрос не праздный. Ведь «растрата денег рабочих» — именно этих 50 тысяч! — инкриминировалась Гапону в числе прочего его самозваными судьями и убийцами.

Во всяком случае, несомненно одно. С февраля по октябрь 1905 года Гапон вращался в новом для себя мире — мире Революции. В мире, где жизнь человека стоила очень мало, где привычные нравственные нормы отметались ради высоких целей, где конспирация и поиски предателей были частью каждодневного быта… и где все время появлялись невесть откуда и исчезали невесть куда огромные денежные суммы. Соприкосновение с этим миром роковым образом сказалось на его психике и стало, думается, главной причиной его гибели.

17 (30) октября 1905 года русская колония в Женеве — как и вся сколько-нибудь прогрессивная Россия — торжествовала. Сбылась столетняя мечта: Россия стала конституционной монархией.

Первый шаг был сделан еще 6 августа, когда Николай II повелел созвать Государственную думу — «особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предположений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов». Какой восторг вызвало бы это у интеллигенции десятилетием, даже двумя годами, даже годом раньше! Но между 9 января и 6 августа 1905 года Россия изменилась до неузнаваемости. Теперь законосовещательный орган, к тому же избираемый непрямым голосованием, с высоким имущественным цензом, воспринимался как оскорбление.

После сентябрьского затишья в октябре, с 12-го по 18-е, страну охватила двухмиллионная политическая стачка, в сравнении с которой январские гапоновские беспорядки выглядели скромно.

И вот — Николай делает очередную уступку: «Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей». И — «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

На сей раз радикальная интеллигенция праздновала победу (не предвидя, как откликнется на это торжество охотнорядская Вандея).

В Женеве митинговали в кафе «Handwerk» — на втором этаже.

А внизу, на первом, «Николай Петрович» сидел за столиком со своим новым приятелем Михаилом Сизовым.

Гапон и Сизов познакомились совсем недавно — просто разговорились в трамвае (женевские русские, даже не будучи формально представлены, знали друг друга в лицо). Хандрящий Гапон пригласил Сизова к себе пить только что купленную «Смирновскую» («…и сто́ит как в России»), Теперь их снова свел великий эмигрантский праздник. Но Гапон, по свидетельству Сизова, был тревожен, сумрачен.

«…— Хочу ехать в Россию, — говорил он. — Вы слышали, что они говорят там, наверху. Надо в России так говорить, а не здесь».

Сизов спросил:

«Почему вы, Николай Петрович, не выступили на митинге, ведь вас до сих пор знает ограниченное число лиц, и ваш выход без забрала мог мы принести вам, для вашего дела несомненную пользу. Почему вы, наконец, таились в недрах русских колониальных кружков, когда могли бы с ощутительной материальной выгодой для себя совершить настоящий триумф — въезд героя, например, в эксцентричную Америку… как… это было с одним из наших крупных писателей.

— Да, деньги-то мне нужны, но выступать здесь цели нет… я выступлю там, в России»[50].

«Один из крупных писателей» — это Горький, чей триумф в Америке был, впрочем, подпорчен газетным скандалом: пуритански настроенные репортеры из Страны Желтого Дьявола выяснили, что М. Ф. Андреева, сопровождавшая Горького, не является законной миссис Пешков. Гапон с Сашей рисковал попасть в такое же положение. Но не поэтому он, конечно, не поехал в Америку.

И все-таки: что должно было случиться, чтобы Гапон упустил случай произнести речь?

Сизов сказал, что «все ожидают с часу на час полной амнистии».

— Коснется ли меня амнистия — вопрос, — хмуро ответил Гапон.

Через несколько дней Сизов встретил у дома, где жил Гапон, одного из знакомых революционеров — тот нес «Николаю Петровичу» «надежный паспорт». В квартире Гапона Сизов встретил четырех незнакомых парней. Гапон (на сей раз веселый, бодрый), не стесняясь, раздавал им браунинги. «Молодые люди, очевидно, никогда в жизни не видевшие огнестрельного оружия, внимательно рассматривали их, щупали, вынимали обоймы, щелкали спусковыми крючками, взводили накатник и, прищуривая глаз, смотрели на мушку». Мастеровые, должно быть, люди, любящие механику.

Гапон возбужденно говорил:

— Завтра же еду. Усиленно зовут меня рабочие в Россию. Недавно приезжали делегаты от них, говорили, что дело налаживается. Каждый день получаю полные энергии письма от рабочих, вошедших членами во вновь образованные отделы…

Он пытался достать и предъявить Сизову какое-то письмо — тот остановил его, сказав, что верит на слово.

На следующий день Гапон все же не уехал.

Сизов встретил его «в русском семействе». Он снова был не в духе:

«Угрюмый, неразговорчивый, напряженно о чем-то думающий, Гапон не отвечал на вопросы старавшейся его расшевелить госпожи С. И иногда кидал отрывистые фразы.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Г. к сидящему напротив г-ну Б., — каким образом и кто именно захватывал власть во время французских революций?