– А то, что вы держите?

Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая до худобы, с резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами лица, она казалась привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью.

– Я тоже пишу стихи, – сказала она с вызовом.

– Так прочтите! – закричал я.

Она засмеялась. Лед был сломан.

– Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано?

Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила:

– А я – Маго Левек. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? – подмигнула она. – Заказ выполнен.

– И одно общее, – прибавил я.

Она тотчас же ответила:

– Отель «Омон». Тихий недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает – уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер – больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.

– Что будем делать? – спросил Зернов. – Нужно еще с кем-нибудь встретиться?

– Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история Города во всех ее аспектах – промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется. Вы знаете стенографию?

Зернов кивнул. Все знал этот человек!

– Кто из вас специалист по фото?

Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем.

– Вы будете работать по заданиям нашего ателье. Соглашение подпишем завтра. Теперь вы… – Она повернулась к Мартину и невольно залюбовалась им: привлекателен был, собака. – Мне говорили, – продолжала она, – что вы могли бы управлять грузовиком.

– На чурках? – усмехнулся Мартин. – Не пробовал. Но, думаю, справлюсь.

– А вот как быть с вами – не знаю, – заключила она, обращаясь к Тольке. – Пока ничего не подыскали.

– Разве у вас нет института прогнозов?

Она явно не поняла вопроса.

– Прогнозов погоды, – пояснил Толька.

– А что такое «прогнозов»?

– Предсказаний.

– У нас предсказывают погоду только ревматики, – улыбнулась Маго и вдруг увидела на столе мой надкушенный пластмассовый банан. – Неужели пробовали? – спросила она сквозь смех.

– Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел.

Она засуетилась:

– Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете?

Мы не возражали, набросившись на сандвичи, как голодные коты. Благодушие возвращалось вместе со съеденным сыром. А Толька, проглотив свою порцию, даже забренчал на гитаре.

Он запел свою песенку о «всадниках ниоткуда», одно время самую популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не пел ее так, а ведь это был шлягер!

Маго не могла понять смысла, но свое восхищение выразила по-своему: обняла и поцеловала смущенного Тольку.

– Есть профессия, – сказала она решительно, – и никаких споров! Вы – шансонье.

В открытое окно отеля, выходящее на узкую темную улочку, почти не заглядывает солнце. Только рано поутру, но я обычно просыпаюсь позже и вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше, чем в колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь, вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель. Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов. Есть и еще отличие от земного «Омона» – на стенах нет картин. Их заменяют фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом: «Олимпия». Ежевечерне – Толли Толь».

Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим некуда. Он тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит по-французски плохо, но произношение у него превосходное и поет с чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под нос.

Всплывает в памяти знакомая картинка: именно так родилась песня о «всадниках», когда я дремал под его бренчание.

Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз:

– Новая песня?

– Не знаю. Может быть.

Я открыл один глаз.

– Почему такая неопределенность?

– Потому что эти стихи еще не стали песней.

– Твои?

– Нет, Маго.

Я знал, что Маго помогает Тольке сочинять песни, но своих стихов никому не показывает. И вдруг – такое доверие. Почему не мне? Мы с ней чаще видимся и как будто дружим.

– Что-нибудь в духе Элюара? – спросил я обиженно. – Кажется, девочка заболела сюрреализмом, понятия о нем не имея.

– Жалкая, ничтожная личность! – бросил мне Толька и прочел стихи по-французски с той же яростью, с какой они были написаны, и тут же продолжил без паузы: – Ведь это же тоска по слову. Ведь они с самого гнусного их Начала как слепые глухари. Знают слова и не знают смысла. Ощупью доискиваются, а иногда и совсем не доискиваются. Я начинаю ненавидеть «облака» за то, что они у людей отняли так много. – Он помолчал и прибавил: – Я даже по-русски их перевел. Прочти, – и смущенно протянул мне листок с переводом.

Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об утраченной семантике языка. «Почему арка Триумфальная, Ано? Откуда триумф?.. Почему гитара гавайская?.. Почему телефон – это телефон, а не звукопровод?.. Почему ипподром – это ипподром, а не скаковое поле?.. Почему химический комбинат Мартина называется „Сириус“? Что это, имя собственное или нарицательное? И что оно означает?.. Почему мысль выражается в словах, порой совсем непонятных?.. Почему в слове всегда какая-то тайна? Почему, Ано?»

Я молчал: мы подходили к запретной теме – блокаде памяти, и, подобно Тольке, начинал ненавидеть «облака» за то, что они отняли у людей так много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать с той же силой, но отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя:

Пропустив несколько строф, я еще и еще раз прочитал последние: