Первый соответствующий феномен, все еще до конца не объясненный, состоит в том, что почти все найденные нами манускрипты с новозаветными книгами имеют облик кодекса, а не свитка. Кодекс напоминал современную книгу: он был написан на отдельных листах и скреплен вдоль одного края, так, чтобы его можно было открывать на любом месте. В свитках, напротив, текст располагался в вертикальных колонках, и до них добирались, держа свиток обеими руками и вращая его вокруг двух цилиндрических стержней: чтобы найти то или иное место, нужно было прокручивать свиток вперед и назад. Мы, несомненно, решим, что форма кодекса гораздо удобнее [8], но в Древнем мире свитки обладали намного более высоким статусом – и люди научились прокручивать их с завидным мастерством. Важные тексты в кодексах не записывали – их использовали как блокноты, для заметок и черновиков.

В иудаизме для Священного Писания использовали только свитки. В общем-то, так поступали с высокой литературой и в греко-римском мире: никто бы и не подумал записывать в кодексах тексты Гомера или Вергилия, и равно так же ни один иудей никогда бы не изготовил кодекс с Пятикнижием. Марциал, римский поэт, пытался повысить популярность кодексов в ряде эпиграмм, созданных с 84 по 86 год, и писал о том, что кодекс гораздо удобнее свитка и прекрасно подходит для путешествий, – примерно так мы воспринимаем малоформатные издания.

Идея вошла в моду лишь много позже – но христиане, тем не менее, в плановом порядке делали кодексы с Евангелиями и посланиями Павла [9]. Самые ранние папирусные кодексы, дошедшие до нас частично, восходят к II–III векам: это так называемый папирус Честера Битти, в котором содержатся фрагменты Евангелий и посланий Павла, а также отрывок Евангелия от Иоанна; и папирус Бодмера с Евангелиями от Луки, Иоанна и Матфея и фрагментами Соборных посланий [10].

Конечно же, в то время христианские произведения еще не были Священным Писанием. Факт этот, как мы видели, подтверждается тем, что раннехристианские авторы почти никогда не цитируют их с предваряющей формулировкой «как написано», и по первому впечатлению можно предположить, что статус у этих христианских трудов был ниже, чем у иудейского Священного Писания. Даже во II веке Иустин Мученик ссылается на Евангелия как на «мемуары» (απομνημονεύματα) апостолов. Он пишет о том, что на христианском богослужении Евангелия читались наряду с «пророками» [11]: возможно, под этими словами имеется в виду весь Ветхий Завет. Но близость еще не влечет за собой равенства, и вполне возможно, что равноценным статусом с ветхозаветными книгами Евангелия не обладали, – поскольку представляли собой не Священное Писание, а просто апостольские воспоминания. Знак этого противопоставления – разграничение по принципу «кодекса и свитка». Кодекс, если повторить вышеозначенную формулировку – это «не книга», и безусловно, не «Священное Писание» [12].

Фрагменты папируса Честера Битти Р45 (кон. II в. – нач. III в.) с Евангелием от Матфея 25:41. Христианские тексты с самого начала появлялись в форме кодекса

Впрочем, мы не должны уравнивать выражение «не являлся Священным Писанием» с выражением «расценивался ниже, чем Священное Писание». Ключевую роль играла не внешняя форма христианских произведений – несомненно, намного более неформальных, чем ветхозаветные Писания, – но их содержание. В любом случае, со временем чувство того, что новозаветные манускрипты не обладают священной сутью, утратилось, и к ним начали относиться точно так же, как и к ветхозаветным книгам. Должно быть, это случилось ближе к эпохе Оригена, заложившего традицию комментариев к Евангелиям – он писал их и к евангельским текстам, и к Ветхому Завету. Но уже в самом Новом Завете, во Втором послании Петра (возможно, возникшем в начале II века), сказано, что послания Павла «есть нечто неудобовразумительное, что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают, как и прочие Писания» (2 Пет 3:16, курсив добавлен).

Но по крайней мере до Иринея продолжалась традиция, согласно которой священными почитались не сами новозаветные произведения, облеченные в книги, а предания, сохраненные в них. И утрата этого смысла привела – что парадоксально – к тому, что новозаветные тексты в некотором роде потеряли и статус крайне важного источника знаний об Иисусе и о вере, которой он учил и которую воплощал, и стали частью более широкой Библии. Прежнее чувство того, что они не являлись Священным Писанием (здесь имеется в виду Ветхий Завет) и тем не менее содержали более важные истины, нежели те, что были в Священном Писании, исчезло. И это заметно в характере цитат, которые раннехристианские писатели начинают все чаще брать не из ветхозаветных книг, а из тех, которым только предстоит стать Новым Заветом – даже несмотря на то, что эти цитаты, как правило, не предваряются формулировкой «как написано» [13]. Вместо того чтобы воспринять Иисуса, чей образ представлен в Евангелиях, как исходную точку отсчета, даже более важную, нежели все ветхозаветные Писания, христиане со времен Иринея начинают расценивать Евангелия, Послания и Ветхий Завет как книги, обладающие равным авторитетом – иными словами, как часть единой Священной Библии. Изначально само слово «Библия» представало в форме множественного числа – на греческом τά βιβλία, «книги» – но к концу III века эти книги уже несомненно воспринимались как единая книга со множеством частей. Это знаменовало отход от изначальных христианских воззрений.

Так Новый Завет со временем стали считать Священным Писанием – точно так же, как Ветхий; но в самом начале его понимали совершенно не так. И, как я уже утверждал, это не означает, будто содержание новозаветных книг не заслуживало доверия. С самого начала II века ряд литераторов цитирует изречения Иисуса как истину в последней инстанции. Но здесь критически важно то, что авторитет исходит от автора этих изречений – иными словами, от самого Иисуса, – а не от того факта, что они внесены в священную книгу. Порой раннехристианские авторы цитируют а́графа (от греч. άγραφα, «незаписанные изречения») – слова Иисуса, не сохраненные ни в одном из четырех Евангелий – и для них эти истины столь же непререкаемы, как и те, что переданы в евангельских строках. Так, Иустин Мученик пишет: «…наш Господь Иисус Христос сказал: в чем Я найду вас, в том и буду судить»[48] («Разговор с Трифоном Иудеем», 47), и Ориген: «Но сам Спаситель говорит: Тот, кто вблизи меня, вблизи огня, и кто вдали от меня, вдали от царствия» (Ориген, Гомилии на Книгу пророка Иеремии 20:3) – это изречение, как ни странно, также появляется в «Евангелии от Фомы»[49], обнаруженном только в XX столетии [14]. Иустин говорит и о том, что из рода Давидова происходила мать Иисуса (а не отец, как о том сказано в Евангелиях от Матфея и Луки) и что Иисус родился в пещере – такое понимание осталось принятым в православных церквях [15]. Две этих традиции мы найдем и в «Протоевангелии Иакова», о котором поговорим дальше, в главе 11. Порой изречения брались из Евангелий или других текстов, уже не считавшихся каноническими – например, из «Евангелия египтян» или «Евангелия от Петра» [16]. Конечно, ясно, что христианские учители в первых веках знали об Иисусе главным образом из тех четырех Евангелий, что ныне вошли в канон. И все же любые другие сведения, с которыми они могли столкнуться, казались им столь же важными: значение имело не то, присутствуют ли те или иные слова в Евангелиях, а то, восходят ли они к Иисусу. Итак, изначальное отношение ранних христиан к тем сводам книг, которые мы называем двумя Заветами, Ветхим и Новым, радикально отличалось от последующего, и лишь со временем своды уравнялись и стали восприниматься как две равноценных составляющих «Священной Библии».