Но о чем думал Питер? Дафна не могла представить себе, что происходило в его голове, прежде чем он разбил ее вдребезги, как ни пыталась, когда печатала на машинке письмо для Нико, последнего ныне здравствующего своего кузена. Возможно, ему не понравится ее глупая сентиментальность: она писала, что верит в способность Питера выбраться из тупика Чистилища, окончательно выяснив отношения с дядюшкой Джимом. «Возможно, создавая Питера Пэна, дядюшка Джим посеял губительные для реального Питера семена, — писала она Нико. — Но я могу себе представить, как Питер и дядя Джим жмут друг другу руки, все в конце концов улажено, и Питер бросается в объятия своей матери Сильвии — настал миг, о котором он мечтал почти пятьдесят лет». Дафна, не переставая, стучала по клавишам пишущей машинки, издающим привычный успокаивающий звук, описывала обеды с Питером в «Кафе Ройяль». «Мы разговаривали о дедушке Джордже, который, как ты знаешь, жил некоторое время на Грейт-Рассел-стрит, совсем недалеко от вашего офиса, прежде чем переехал с семьей в Хэмпстед. Мы беседовали о былом иногда с плаксивой ностальгией (после второго бокала дюбонне), а позже — с шумной, непочтительной веселостью (после третьего)».

Дафна перестала печатать, вновь охваченная угрызениями совести. Она подумала, что Питер уже не увидит открытие мемориальной доски на бывшем доме их дедушки на Грейт-Рассел-стрит — эта церемония была намечена на конец марта, но она, Дафна, отложила ее, чтобы закончить свою несчастную книгу о Брэнуэлле, хотя именно Питер взял на себя труд издать письма дедушки. И теперь церемония должна состояться на следующей неделе — слишком поздно для Питера. Бедняга Питер…

«Я горячо верю в загробную жизнь, — продолжала она, — которая, несомненно, была одной из главных тем наших разговоров в „Кафе Ройяль“, а Питер тогда, казалось, не определил своего к ней отношения. Я все твердила, что наши дедушки и бабушки, как, впрочем, и Джеральд с Сильвией, были бы рады видеть, как мы обедаем вместе, а он лишь с сомнением кивал и говорил: „Вероятно, ты права“. Так что, милый Нико, все идет своим чередом».

Но она не знала, все ли так хорошо устроено в этом мире и что подумает теперь о ней Питер, если он еще способен думать в той, иной жизни. И она вновь принялась за письмо, слезы струились по ее лицу, но она их не отирала. «Я злюсь на себя и задаю себе вопрос: а если бы я заблаговременно послала Питеру по-настоящему веселое письмо (задуманное, но так и не написанное, — ты знаешь, как это бывает), оно, возможно, склонило бы чашу весов — от безысходного отчаяния к хотя бы непродолжительному веселью». Но она не отправила ему такого письма — лишь рукопись своей наводящей тоску книги о деградации, вызванной алкоголизмом, и эту глупую записку, которую Питер мог воспринять как намек на собственную депрессию и склонность к спиртному, на свой интеллект, который он так по-настоящему и не реализовал: дела в издательстве шли хуже и хуже, офис на Грейт-Рассел-стрит стал ему не по карману, и надо было переезжать. Он признался в этом Дафне во время их предпоследнего телефонного разговора месяц назад, а потом был еще один, заключительный разговор, когда она не нашла для Питера слов поддержки.

— Ты единственная среди нас добилась настоящего успеха, — сказал он Дафне, но она с ним не согласилась.

— Не говори глупостей, — ответила она, но ей следовало сказать гораздо больше: о том, что она восхищается им (ведь он ни разу не опубликовал ничего дешевого, безвкусного, сенсационного), что подготовленное им издание писем их дедушки воплотило все истинное и хорошее, присущее их семье, что это она не оправдала надежд, а вовсе не он.

Вздохнув, Дафна вернулась к письму. «Поскольку я сама без всякой видимой причины много лет являюсь потенциальной самоубийцей, думаю, что такой поступок совершается не от безысходности, а от злобы — это удар по ДРУГИМ, тем, кто для потенциального самоубийцы представляет собой все то, чем ОН не является. Ожесточение, зреющее внутри, можно смирить только еще большим насилием — именно этим объясняется решение Питера убить себя под колесами поезда. Утратившее равновесие „Я“ говорит мифическим Другим: „Раз вы так поступаете со мной — что ж, получай-те!“» Она остановилась, устрашенная собственными словами на листе бумаги перед ней. А может быть, все, что она пишет, бессмысленно? Что если все это в конечном счете ничего не значит? Что тогда?

Ньюлей-Гроув,

Хорсфорт,

Лидс.

Телефон: 2615 Хорсфорт

5 мая 1960

Уважаемая миссис Дюморье!

Не сомневаюсь, что Вы испытаете горечь, узнав, что мой дорогой муж скончался. Его похоронили две недели назад. Сожалею, что не написала раньше, но я испытала страшное потрясение, затем упаковывала имущество, поскольку наш дом придется продать и мне предстоит переехать в дом неподалеку, гораздо меньшего размера.

С прискорбием сообщаю Вам, что муж умер за несколько дней до того, как пришел по почте машинописный экземпляр Вашей книги, так что он не имел возможности прочитать ни ее, ни сердечного посвящения книги ему. Он бы по достоинству оценил Ваш труд и был бы рад узнать, что вместивший всю его жизнь интерес к Брэнуэллу Бронте стимулировал и Ваш интерес и это подвигло Вас на написание недавно законченной Вами биографии Брэнуэлла.

В кабинете мужа я обнаружила этот пакет, предназначенный для Вас, но еще не отправленный. Посылаю его Вам и надеюсь, что содержимое будет Вам интересно.

Искренне Ваша,

Беатрис Симингтон

Почта Йоркшира, абонентский ящик № 168.

Лидс 1.

Телефон: 32701

1 июня 1960

Уважаемая миссис Дюморье!

Большое спасибо за Ваше письмо и за черновой вариант Вашей выходящей вскоре книги «Инфернальный мир Брэнуэлла Бронте».

Только что закончил читать Вашу книгу и нахожу ее необыкновенно удачной. Предположение, что Брэнуэлл вынужден был покинуть Торп-Грин из-за его якобы дурного влияния на мальчика, никогда, насколько я помню, не появлялось прежде в печати, но мысль о том, что воздействие домашнего учителя на душу и моральные устои ребенка могут счесть опасным, давно приходила в голову как мне, так и миссис Уэйр (моей коллеге по «Йоркшир пост» и Обществу Бронте). Существуют некие темные глубины, и мы не можем быть уверены, что когда-нибудь прольем яркий свет на происшедшее в Торп-Грин и других местах, где проходила жизнь Брэнуэлла Бронте.

Теперь о другом предмете, затронутом в Вашем письме, — мемориальном фонде имени покойного мистера Симингтона. Могу понять Ваше огорчение при получении письма от миссис Симингтон и оценить Ваши мысли, вызванные состраданием к покойному, а также Ваши соображения о значительном вкладе мистера Симингтона в учреждение стипендии Бронте. Однако Вы, по-видимому, не знаете многого о мистере Симингтоне и его прошлых отношениях с Обществом Бронте и университетом Лидса. Это грустная и огорчительная история, которую лучше всего сохранить в тайне. Я, несомненно, могу полагаться на Вашу осмотрительность, однако Вы должны ясно понимать: ввиду сложностей, которые возникли у нас в деловых отношениях с мистером Симингтоном, крайне маловероятно, что члены Общества Бронте захотят внести свой вклад в фонд, о котором Вы пишете. Был момент, когда Общество столкнулось с крайне неприятной перспективой начать судебное дело против мистера Симингтона. Узнав это, Вы поймете, что проблемы возникли весьма серьезные. Чем меньше о них рассказывать, тем лучше, однако поведение мистера Симингтона создало ему репутацию человека, едва ли заслуживающего доверия.