Я шепчу не молитву – не знаю я молитв, – я шепчу лермонтовское: «В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я».

Неужели на этом все и закончится? А сколько было надежд! Сколько было желаний! Как хотелось исполнить свое предназначение. Написать что-то такое, что для кого-то стало бы прибежищем и даже спасением. Как мечталось увидеть родной берег свободным и обновленным. Поездить по миру. Погулять на свадьбе детей. Воспитать внуков. И так нелепо, так дико и даже смешно – погибнуть в Большом каньоне!

Из последних сил ползу по горячим камням, раздирая колени. Господи, спаси меня! Какая-то тень нависает надо мной. С трудом разлепляю веки и смотрю вверх – на темно-красное разрисованное лицо с перьями над головой.

Это индеец из племени навахо, – проносится в сознании, и я отключаюсь, то есть выхожу наружу из своего кошмарного сна.

* * *

Грета Беккер приезжает с немецкой пунктуальностью, ровно в шесть вечера. Но, кроме пунктуальности, в ней, как кажется, ничего нет немецкого, хотя по отцу она немка. Она невысокого роста, шатенка с гладко зачесанными волосами, черты лица – корейские, но в каком-то сглаженном, мягком варианте.

Вообще эта неяркая женщина необычайно мила, у нее приятная улыбка, она легко держится и говорит, но впечатление мягкости, от нее исходящее, скорей всего, обманчиво; я вижу, что она орешек крепкий – училась в Германии и Австрии, три раза ездила на стажировку в Россию, теперь приехала в Америку, работает программистом в компьютерной компании – разве легко это женщине? У Греты две специальности – русский язык и психология, ее мечта – их объединить, открыть психотерапевтический кабинет для русских пациентов.

Мне было интересно, одинока ли она. Оказалось, что не одинока. У Греты есть муж, он художник. И, по всей видимости, «свободный художник». Нигде не работает, пишет абстрактные картины под медитативную восточную музыку. На почве медитаций они и познакомились – медитировали в одной группе, вместе возвращались домой, в один прекрасный день Хью перенес к ней свой спортивный коврик, чашку и начатый холст – остальное нехитрое его имущество они перевезли потом из снимаемой им на двоих с приятелем двухкомнатной квартирки. У Греты тоже две комнаты, но есть хорошая кухонька и балкон. Все это она мне рассказала на предыдущих занятиях.

Грета входит улыбаясь, хотя видно по лицу, что очень устала.

– Дать тебе чаю? Или хочешь кофе?

Грета улыбается своей милой улыбкой:

– Кира, я вегетарианка, чай и кофе не пью, водку тоже не пью.

– Водку не предлагаю. А вина могу предложить. Я вижу: ты устала на работе.

– Вина я тоже не пью, я строгая вегетарианка, веган – слышала?

– Слышала. Что ж, садись. Не получается тебя угостить. Муж у тебя тоже веган?

– Нет, он не веган, и вообще не вегетарианец, любит мясо.

Грета усаживается, достает свою толстую тетрадь, где записывает слова и идиомы, вытаскивает мою книжку «Любовь на бегу», которую я ей подарила. Как всегда урок начинается с вопросов: я задаю ей, она задает мне.

– Грета, какое искусство ты любишь, если исключить литературу.

– Музыку. А ты?

– Я тоже музыку. Я думала, что ты скажешь «живопись», ведь у тебя муж-художник.

Она молчит, потом говорит не слишком уверенно: «Живопись я тоже люблю».

– Ту, что сейчас в моде, – инсталляции? Или, может быть, абстрактную?

Опять она не торопится отвечать, глядит куда-то в сторону, наконец говорит:

«Абстрактная живопись мне нравится, но меньше классической, а инсталляции я не люблю, ничего не могу с собой поделать».

Грета пристально смотрит на меня:

– А ты любишь инсталляции?

– И я не люблю. Я не люблю игр с искусством, мне хочется, чтобы живопись была живописью. Как-то я попала на выставку Кандинского – и увидела, что его абстракции – это хвала мирозданью, свету, краскам… Ты говорила, что Хью пишет абстрактные картины. Они не похожи на картины Кандинского?

Почему у меня все время выскакивает ее муж? Такое чувство, что эти вопросы ей тяжелы. Она снова говорит после паузы:

– Нет, они не похожи на Кандинского.

Стоп. Больше на эту тему не надо. Ей она неприятна.

– Теперь, дорогая Грета, спрашивай ты меня – о чем хочешь.

И Грета неожиданно заводит разговор о Джен. Видно, та ее действительно заинтересовала.

– Ты сказала, что она пропала, что след ее затерялся. Мне бы хотелось услышать подробности.

– Понимаешь, – начинаю я, – она пропала для меня. Может быть, на самом деле она не пропала. Но для меня след ее затерялся. Больше она не появлялась и не звонила. В тот день, 22 июля, я решила поздравить ее с днем рожденья. Позвонила ей по мобильному. Я знала, что этот день она собиралась провести в Большом каньоне, вдали от своего дома и своей семьи. Я имею в виду ее мужа и двух девочек, ее многочисленные индейские родственники жили как раз поблизости от каньона, в Нью-Мексико.

– Ты дозвонилась?

– Нет, в трубке играла какая-то музыка, дозвониться до Джен мне не удалось.

– Ты хотела, чтобы я сделала психологический прогноз для Джен?

– Ну да, мне интересно, могла она остаться в каньоне, хотя бы теоретически?

– Я тебе отвечу: могла, теоретически могла – и вот почему.

Грета раскрывает свою тетрадь, находит нужный столбик выписанных аргументов и читает:

«Джен не находила удовлетворения ни в одной сфере своей жизни.

Идем по порядку.

Первое: на работе. Работу она постоянно меняла, ей не хотелось общаться с сотрудниками, а им – с нею, или ей так казалось, она могла себя в этом убедить. В ней жил комплекс неполноценности. Прижиться на одном месте мешали также постоянные опоздания. По всей видимости, у нее был комплекс „избранничества“, когда хочется, чтобы тебя все ждали, совмещенный с комплексом неполноценности.

Второе. Все ее попытки заменить работу каким-нибудь увлечением кончались ничем, увлечения не приносили дохода, скорее наоборот, требовали трат, к тому же мотивация заниматься тем или иным из ее многочисленных „хобби“ была кратковременной и опиралась на желание получить удовольствие. Однако всякое длительное усилие лишало ее удовольствия и приводило к скуке и пресыщению.

Третье. Дома у нее не складывались отношения с мужем и детьми. Муж пропадал на дежурствах в больнице – ты говорила, что он был резидентом в госпитале, – и дома бывал редко, а, учитывая, что Джен вечно отсутствовала из-за своих бесчисленных „хобби“, их контакты, в том числе сексуальные, свелись к минимуму. Для дочек пришлось взять няню. Джен не находила с ними общего языка, они сердились на мать, так как она, будучи членом школьного попечительского совета, поссорилась с директором и перевела одну из девочек в другую школу. А сестрам хотелось быть вместе.