Боже мой, Боже мой». Она немного картавила, вместо твёрдого «ж», звучало мягкое «з».

В доме Насти всегда царила тишина, был порядок, чистота. Дом состоял из одной комнаты, к ней примыкали сенцы с земляным полом. В сенцах даже летом было прохладно. Там стояли всякие скамейки, которые в селе называли «услон», на них ставили вёдра с водой, махотки с маслом, небольшие чугунки, большие, в которых парили картошку для свиней, размещали на полу. В углу, обычно, стояла ступа с толкачом. В ней толкли зерно, просо, крупу. В нашем селе толкач называли «товкачём»

Настя работала в конторе счетоводом, всегда прибегала на обед. Мы, ребятня, сторожили, когда Хадорка уйдёт к другой дочери Александре, чтобы пробраться к яблоне и собрать падалицу, сорванные плоды были кислыми и твёрдыми. Яблоню мы называли белянкой, она была ранняя. Мы хитрили: чтобы скрыть своё «преступление», оставляли под яблоней несколько яблок. Сейчас мне смешно, ведь, сколько босых маленьких следов оставалось после нас.

К ним в гости из Одессы каждое лето приезжала красивая девушка, которую звали, как и меня, Нина. Вообще, в нашем переулке в каждом доме была своя Нина. Такая популярность была у этого имени в те годы.

Итак, о красавице Нине. Она была среднего роста, стройная с утончёнными чертами лица. Короткие светло-русые кудряшки — мелкая химическая завивка была ей к лицу.

Она тоже говорила вполголоса. Помню её доброй, щедрой, заботливой. Как-то она уложила меня спать вместе с подружкой Любой, дочерью той самой Александры, о которой я упомянула выше. Мы, сельские дети, не привыкли спать днём, а тут уснули. Она убаюкала нас своим тихим ласковым голосом. Проснулась я в слезах, потому что запуталась в тюле, которым она укрыла нас от мух. Нина быстро успокоила меня. Накормила всякими вкусностями, которых в нашем доме не бывало.

Так мы жили, помогая друг другу, в селе иначе нельзя. Есть такие дела, справиться с которыми было невозможно одним двором. Например, сеять картошку, резать торф, потом перевозить его. Это сейчас трактор посеет и выкопает. Раньше, чтобы посеять картошку, запрягали упряжку из двух лошадей. Следом шли сеяльщики и загребальщики. Сеяльщики, не разгибая спины, втыкали каждую картошину надрезанной стороной в землю, загребальщик прикрывал её навозом, пахарь вторым кругом закрывал всё это землёй. Вот так у нас сеяли картофель на Стародубщине.

Потом Нина вышла замуж за болгарина. Приезжала домой каждый год, но на короткое время. Вскоре умерла Хадорка, Настя осталась одна. Все почему-то в переулке называли её Настечкой, а моя мама обращалась к ней по отчеству — Афанасьевна.

* * *

Продолжение своего рассказа я назвала бы «Откровение» или «Исповедь». Но всё по порядку…

Я приехала на зимние каникулы, вернее, шла пешком со Стародуба, поэтому дома оказалась поздним вечером. Сразу же расспросила маму про деревенские новости. Она с грустью сообщила, что соседка Настя упала возле колодца и сильно ударилась головой об лёд.

«Теперь вот лежит дома, — рассказывала мама. — Управляться с хозяйством приходит сестра Шура или её муж Миша (Прим. авт. Михаил Илларионович Лубский). Я, по пути на ферму и обратно, захожу каждый раз. Голова у неё сильно болит. Ей лежать надо. Ты дочь, сходи к ней, она спрашивала про тебя».

На следующий день я отправилась к тётке Насте. Она узнала меня и очень обрадовалась. Мне было приятно. На мой вопрос, что ей подать покушать, она ответила, что сестра приносила суп. Соседка попросила меня разбить головешки несгоревшего торфа в грубке. Выполнив, я присела, по её просьбе, на табурет рядом с её кроватью.

Тётка Настя говорила медленно, еле слышно. Она спросила меня, как я добиралась до дома, ведь автобус до села не ходил. Расспрашивала про учёбу, обратив внимание на мою худобу. Потом, взяв мою руку, чуть слышно спросила: «Небось, и жених уже есть?»

«Есть», — смущённо ответила я.

На вопрос Насти «Наш или чужой?», я ответила, что чужой. Так, слово по слову, я разоткровенничалась и, в конце концов, открыла свою тайну, которая заключалась в том, что мне нравятся военные.

Тётка Настя замолчала надолго, мне показалось, что она чуть слышно застонала. Потом, взявшись за голову, прошептала: «Я, наверно, умру скоро, Нинка. Голова болит, болит…».

Мне стало не по себе после этих слов. Вспомнилась её мать, баба Ха-дорка, за которой Настя попросила меня присмотреть, когда ей резали торф. Мне было лет одиннадцать…

* * *

Баба Хадорка сидела на печке. Меня Настя усадила на край, чтобы мать её не свалилась. Хадорка говорила, говорила, а когда замолкала, начинала наклоняться в сторону края печки. Я боялась, что она упадёт, поэтому снова и снова задавала вопросы.

Хадорка рассказывала о своей жизни, о трудной доле своей дочери Насти. Потом прозвучали из её уст странные фразы: «Павло бросил, бросил Настю… Бедная Настя… Боже мой… Боже мой… Малый умер… Бедная Настя…»

Когда тётка Настя пришла домой, поблагодарила меня, хотела угостить киселём, но я отказалась. Я сильно тогда устала от напряжения.

Настя спросила меня, о чём её мать говорила. Я передала ей про Павла, о котором я не знала и не понимала, о каком-то малом, который умер…

Настя, как мне показалось тогда, насторожилась, потом, расслабившись, сказала, что мать из ума выжила, непонятно что говорит. Месяца через четыре баба Хадорка умерла…

* * *

Теперь я сидела возле Насти, мне было семнадцать лет, но чувства мои были схожи с тем, давно ушедшим временем. Да и кому это приятно слушать слова о смерти…

Настя не отпускала мою руку, лежала с закрытыми глазами и, прерывая речь охами и вздохами, спросила, почему мне нравятся военные. Я тихо отвечала ей, что у них красивая форма, они настоящие мужчины — смелые, отважные наши защитники.

После моих откровений Настя резко, как мне показалось, освободила мою руку, повернула от меня голову и заплакала. Мне стало не по себе. Я молчала некоторое время, а потом всё же спросила, не нужны ли