– Зря вы так, Сергей, – журит его папа Игоря. – Чай это настоящий яд. А человеческое тело больше чем наполовину состоит из воды.

– Торт вы, наверное, тоже не будете? – догадывается Софья.

– Разумеется, нет. Я ем только полезную пищу. Овощи, зелёные фрукты, отварная рыба.

– Какой интересный у тебя муж, Леночка! – восторгается Лидия. – Теперь я понимаю, почему ты его от нас так долго прятала.

Все, кроме родителей Игоря, едят торт – Ирина Викторовна тоскливо смотрит, как Валерия слизывает нежный крем с десертной ложечки. Язык – как шустрая розовая змейка.

Геннадий встаёт со своего стула, и становится видно, что он уже больше чем наполовину состоит из вина. Его бокал, полный до краёв, красиво взлетает и орошает Алексея с ног до головы – я и не догадывался, как много жидкости вмещает обычный бокал! Папа Игоря полит вином щедро, как мясо по-бургундски, которым Лидия, помнится, угощала нас в прошлый раз.

– Пардон, – неискренне кается Геннадий. – Мне нужно в туалет.

Он, действительно, уходит в туалет, пока женщины суется с тряпками и полотенцами – Лидия предлагает Алексею снять испорченную рубашку, но он не соглашается.

– Нам все равно пора, – говорит он жене. – У меня ещё пробежка.

Мне страшно за Игоря – разъярённый отец вполне может сорвать свою злобу на мальчике, но я не знаю, как удержать Алексея, и понимаю, что не хочу его здесь удерживать. Лидия, тем не менее, пытается что-то исправить – в этом, как и во многом другом, ей нет равных.

– Я прошу прощенья за Геннадия, – она понижает голос. – У него сейчас трудный период, он, видите ли, художник, а творческие люди такие непредсказуемые! Эльвира Яковлевна попросила присмотреть за ним, вот я и решила хотя бы в гости…

Алексей уже в прихожей, обувается. Катя куда-то исчезла, Геннадия тоже не видно. Ирина Викторовна натягивает плащ, она такая бледная, как будто у неё разом выкачали всю кровь и перелили её мужу.

Как только закрылась дверь за родителями Игоря, мы с Сергейкой и Лидией вернулись к столу. Софья и Валерия, отыграв роли прилежных дочерей, стремительно перевоплотились в независимых молодых женщин. Сначала одна, потом вторая заглянули в комнату, прощаясь, и в глазах этих юных красавиц было такое явное предвкушение вечера, что мне захотелось увязаться за ними, как тому смешному старику, который бегал в моей юности за студентками по институту, приговаривая:

– Дайте хотя бы посмотреть!

Совсем скоро этот старик перестанет казаться мне смешным.

– А где Катя и Геннадий? – спохватилась Лидия. – Миша, будь другом, позови их к столу. Нам всем нужно выпить. Сергейка, достань коньяк!

Я заглянул в одну комнату, в другую, в третью – никого. Открыл дверь в ванную – и увидел картину настолько прекрасную, что её не сумел бы написать даже Ренуар, не говоря уж о Геннадии. К счастью, Геннадий с Катей не увидели меня – а вот я успел заметить полукруг соска, выползшего из лифчика – он был как солнце, встающее на горизонте. Финал не за горами, вот-вот настанет утро…

Я тихо закрыл дверь, и вернулся к гостям.

– Кажется, Кате понравился Геннадий, – шепнул я Лидии.

– Давайте выпьем! – радушно предложил Сергейка.

Розовая счастливая Катя и Геннадий с мокрой бородой присоединились к нам через десять минут. Лидия сказала Кате, что ей срочно нужна большая скидка на летний тур – Катя, от которой несло жаром, как от костра, кивнула. И ещё льготные билеты для знакомых, – наглела Лидия. Катя ещё раз кивнула, на этом торги можно было бы прикрыть, но тут Геннадий очень невовремя вытер бороду льняной салфеткой, и Лидия сказала, что у Софьи заканчивается британская виза.

В общем, вечер явно удался, но жаль, что я так ничего и не услышал о Лолотте.

И ещё жаль, что нельзя позвонить Игорю, узнать – как у него дела. Он мой пациент, а не сын, напоминаю я себе. У меня даже его номера нет – все контакты через маму.

Однажды я спросил у Игоря, есть ли в его отце хоть что-то такое, что ему нравится?

– Деньги, – ответил мальчик.

20

Деньги – верные друзья, только они утешают Лолотту. Пересчитывая их каждую неделю, Лолотта видит перед собой не засаленные купюры и стёртые монеты, а своё безбедное будущее. Она ещё не решила, как будет их тратить – пока что ей вполне хватает мечтаний. Война окончилась, и Чётный с Нечётным вновь чередуются, как гласные и согласные буквы, день и ночь, приливы и отливы, левый и правый берег. Лолотте нравятся губы Чётного, нравится, как Нечётный хватает её за волосы – но больше всего ей нравится шелест купюр. Чётный отсчитывает деньги быстро, чтобы скорее покончить с этим грязным делом, Нечётный медленно отслюнявливает каждую купюру, прощаясь с ней навек.

Лолотта давно привыкла спать до обеда – в предместье такого не понимают, но сами попробовали бы рано встать, если провели в трудах всю ночь. Обычно она просыпается с первым лучом солнца, спросонья улыбается Чётному или Нечётному (по утрам это для неё – один и тот же мужчина) и засыпает вновь. Чётный или Нечётный уходят рано, тихо закрывая за собой дверь, иногда – даже с ботинками в руках, чтобы не будить соседей. Деньги с вечера лежат на комодике, Лолотта их будто бы не замечает – ритуал соблюдается неукоснительно, роли исполняют ведущие артисты Монмартра. С восьми до полудня Лолотте снятся дурные сны – тяжёлые, как зимнее платье. Снится, что снова война, и к дому подходят немцы. Во сне Лолотта со своим тяжёлым ларцом бежит по узким улицам Монмартра, – эти улицы переплетаются, как жилы, которые уже, к сожалению, так чётко проступают на тыльных сторонах ладоней. Лолотта, как любой человек, стареет по ночам. Перед тем как проснуться, она обязательно теряет свой ларец, набитый бумагой и металлом, и горячо плачет, так что на подушке остается влажный след.

В день 29 ноября, когда у Жанны Эбютерн родилась дочь, Лолотта проснулась не от страха и слёз, а потому что на улице кто-то кричал её имя.

Она занимала квартирку в верхнем этаже, – бывшие комнаты прислуги, скошенные потолки, окно падает вниз, как нож гильотины. День был очень холодным – пока Моди с семейством нежился на солнышке Ниццы, в Париже стояла такая лютая осень, что зимы бывают краше. Разумеется, Лолотта не открывала окон на ночь, и потому слышала свое имя как будто на расстоянии. Кричит кто-то, и пусть себе кричит: мало ли какую Лолотту зовут. А человек вдруг возьми и выкрикни её фамилию. Здесь ли, дескать, проживает, и в каком номере? Консьерж, видать, отлучился, но это же не повод орать, как деревенскому петуху.

– У меня к вам дело!

Лолотта рванула раму кверху. На тротуаре – приличный мужчина в хорошем костюме. Не из красавцев, лицо бледное, длинное: это она даже сверху приметила. Лолотта, вообще, приметливая.

– Поднимитесь через четверть часа! – велела она, тряхнув волосами, как «прекрасная Отеро».

Брызнула в лицо водой, спрятала деньги в ларец. На кровать – покрывало, в рот – конфет из бонбоньерки, что принес вчера Чётный. Руками пригладила волосы, груди спрятала под рубашкой, потом все-таки выпустила частично наружу. Намек, обещание, тайна, продолжение следует, как пишут в «Ревю де Пари». За ушами – маленькими, но мясистыми, – провела хрустальной пробкой от La Rose Jacqueminot. Хрусталь оказался ледяным, Лолотта вздрогнула. Ей все ещё мерещился сигарный запах усов Чётного, поэтому она провела ледяной пробкой между грудями, как будто разделяя их. Мысль, которая пришла ей в голову при этом будничном действии, оказались такой похабной, что Лолотта сама собой возмутилась. Кажется, не ей жаловаться на одиночество!