— Я собираюсь завтра здесь прибрать, — сказал я Терезе. — Выкину всю эту дрянь.

— Тебе помочь?

— Помоги, если хочешь.

Она плюхнулась на кровать и сказала:

— А я знаю одну женщину, которая вылечилась от рака тем, что сделала генеральную уборку у себя в гараже.

Я присел за столик, на котором стоял детский микроскоп. Увеличивал он довольно слабо. Клетки и кристаллы в его окулярах подчас выглядели аморфными коричневыми планетами.

— Что ты там делаешь? — спросила Тереза.

Она вскочила и встала у меня за плечом.

Я перебрал пачку предметных стекол с образцами разных веществ и минералов и взял стекло с дистиллированной водой. Я вспомнил, как отец заставлял меня искать под микроскопом атомы водорода, называя их воплощением Времени, потому что после Большого взрыва они образовались первыми из ныне существующих веществ. При этом мы оба понимали, что никаких атомов в детский микроскоп не увидишь. Я знал это, но старательно щурился, пытаясь разглядеть в окуляр истоки мироздания.

Я положил стеклышко с водой под микроскоп и стал его разглядывать. Оно оказалось все в крошечных пятнышках и завитушках и больше всего напоминало усеянную островами поверхность океана, если на него посмотреть с большой высоты. Я чувствовал дыхание Терезы у себя за спиной.

— На что ты там смотришь? — спросила она.

— Отец считал, что у химических элементов и их соединений есть память. История Вселенной отражается в их структуре.

— Дай посмотреть!

Я подвинулся, и она приложила глаз к окуляру:

— Ну и что это?

— Ничего особенного. Просто капля воды.

— Эти точки выглядят как камни в желчном пузыре.

Ее волосы касались моего лица.

— Ну-ка потерпи! — сказал я и выдрал один волосок. — Давай посмотрим на эту штуку.

Я положил волосок на чистое стеклышко и вложил его в микроскоп.

— У волос тоже есть память, — сказала Тереза.

— Точно! — воскликнул я, разглядывая волос. — Вижу следы употребления наркотиков.

— А ну дай посмотреть! — Она припала к окуляру и принялась разглядывать собственный волос. — Фу! Какая гадость! Веревка, а на ней какие-то волосатые отростки.

Она снова плюхнулась на кровать. Я продолжал разглядывать волос.

Спустя некоторое время Тереза спросила:

— А тебе не хочется поцеловать меня еще раз?

Я почувствовал пульсирование крови в ушах. Я оторвался от микроскопа и посмотрел на нее. Она лежала, глядя в потолок. Я поднялся, подошел и лег рядом с ней. Теперь мы оба видели перед собой Млечный Путь. Наконец она взяла мою руку и поцеловала суставы пальцев с обратной стороны.

— Супермен выведет на орбиту наши тела, — сказала она.

— У мамы в кладовке есть еще набор постельного белья с инспектором Гаджетом.[94]

Мы накрылись одеялом, и все звуки в доме куда-то исчезли. Мы долго целовались в полной тишине под защитой Супермена, потом стали снимать с себя одежду. Нам обоим было неловко, мешало и дыхание, и то и дело вырывавшиеся иронические замечания, которыми мы пытались сгладить свою неловкость. Я проделывал это впервые в жизни и страшно волновался. Кроме того, по движениям Терезы мне казалось, что она-то уже делала это раньше. Я молился, чтобы пачка презервативов, хранившаяся в шкафу, оказалась еще годной к употреблению. Потом закрыл глаза и попытался расслабиться. И тут Тереза прошептала мое имя. Это имя сразу возникло перед моим внутренним взором. Как ни странно, оно было написано размашистым и неровным отцовским почерком: натан. Такими же закорючками выглядели греческие буковки в уравнениях, таким же почерком было написано письмо Богу и сделаны пометки на полях книг о нулевой гравитации. Он не заботился ни о заглавных буквах, ни о пунктуации. Если расширяющаяся Вселенная деформирует время, то чего ради надо начинать наши имена с больших букв или отмечать на письме паузы запятыми?

Но в моем имени была зеркальная симметрия между начальным на и конечным ан. Они держали его с двух сторон, как два уголка держат ряд книг на библиотечной полке. Между ними было зажато симметричное «т», и все имя напоминало стеклянные бусы на ниточке: тесно прижатые друг к другу, они нежно поблескивали на солнце.

Сейчас четыре утра — время, когда просыпаются булочники. Я сижу на кухне и смотрю в окно. Напротив — дешевый мотель, где в этот час свет горит только в одном номере. Это самое холодное и самое темное время перед рассветом, когда почти не видно автомобилей. За все время, пока я смотрю вниз, по пустой улице проехали только почтовый фургон и патрульная полицейская машина. Я чувствую все, что происходит в моей квартире. Это семейное: моя мама тоже каким-то образом чувствовала все происходящее в нашем доме — сразу во всех комнатах. Я же иногда, особенно когда сижу у окна на рассвете, воображаю, что слышу, как тостер и будильник впитывают в себя электрический ток.

Вот уже несколько лет я по утрам запоминаю строчки. Проснувшись, сразу перехожу от сновидений к своей роли, погружаюсь в волшебный мир. Сегодня я повторяю наизусть роль Гамлета. Мне только недавно захотелось ее сыграть. Раньше мешало сознание того, что она слишком похожа на мою жизнь: сын, потерявший отца, призрак на валу крепости, горе, смешанное с безумием. Способ учить роль у меня очень простой: я запоминаю всю пьесу, то есть не только свои слова, но вообще всё — от монолога короля до реплик вестников. Я как бы присваиваю себе текст, делаю его своей собственностью. Слова Гамлета, когда я произношу их, выстраиваются в последовательность чувственных восприятий. И его характер для меня — это сумма всех ощущений: мурашек, бегущих по спине, особенностей произнесения слов и послевкусия во рту. Например, слово «гнилой», которое Гамлет адресует Гертруде,[95]и в самом деле вызывает во рту мерзкое ощущение. Таков, наверное, вкус старых ключей от дома. Стоит произнести это слово, и сразу возникает необходимое исполнителю чувство. Так и во многих других случаях: чувственное восприятие слова влечет за собой нужную эмоцию. Но я этим не ограничиваюсь, я еще придумываю для своего героя слова, которых нет в роли. Иногда иду по улице и думаю: а как бы мой принц заказал пончики и кофе? А какую запись он оставил бы на телефонном автоответчике?

Оказывается, я всю жизнь, сам того не зная, готовился стать актером. Такой подготовкой было лето, проведенное в родном городе, когда я подолгу наблюдал разных людей и старался свести их внутреннюю суть к какому-нибудь одному жесту. Или вечера в институте, которые я просиживал перед телевизором, копируя актерские интонации и ужимки. Я наблюдал за людьми, признавая, что их жизнь интереснее моей, испытывал к ним сочувствие, вплоть до отождествления себя с другими, — все это была актерская подготовка. Когда же я наконец нашел применение своему дару, утраченная синестезия полностью вернулась ко мне. Сумев преодолеть горе — смерть отца, я научился управлять и своими чувствами, и тем потоком информации, который непрерывно шел из внешнего мира. Никому не нужна была гениальная память, заполненная пустяками. Но всегда находились слушатели у рассказа о хитросплетениях человеческих судеб. И я сам, играя, становлюсь другим и чувствую, что время останавливается. Есть в этом что-то от квантовой физики. Можно сказать так: когда я произношу слова на сцене, то просто позволяю информации протекать через меня.