— Энгель, передохни минутку, — сказал командир.

— В чем дело, командир? — Энгель смешался; он в ударе, а его решили остановить.

Матросы на мостике, не веря своим ушам, уставились на Лютке. Командир стоял, небрежно облокотясь о комингс мостика; он даже не утруждал себя необходимостью подносить к глазам бинокль.

— Энгель, я хочу, чтобы вы понаблюдали, как стреляют эти парни.

— Есть.

— И если я когда-нибудь замечу, что вы стреляете точно так же, тут же разжалую вас в матросы второго класса.

— Есть, командир.

— Ну вот и хорошо. А теперь добей его. Противно смотреть, как он стреляет.

— Слушаюсь, командир.

Лютке занялся созерцанием своих ногтей. Его лицо выражало такое презрение к бездарным артиллеристам противника, что старпом предложил просемафорить на сухогруз точные координаты подлодки. Командир ничего не ответил. Он презрительно фыркнул, по-видимому от неприятного запаха пушечного пороха, и вернулся к созерцанию своих ногтей, которые были великолепно ухожены.

Двенадцатым попаданием Энгель вывел из строя кормовую пушку сухогруза. На этом бой закончился. Противник мог спастись только бегством. Но для этого ему нужно было развернуться кормой к подлодке, а в этом положении его носовое орудие оказывалось бесполезным.

Из труб сухогруза поднялись густые клубы дыма. Это означало, что его двигатели заработали на полную мощь и он попытается уйти. Энгель сделал еще семь удачных выстрелов; седьмой снаряд попал в котельное отделение. Корабль остановился и, окутанный дымом, стал спускать спасательные шлюпки. Подлодка пошла на сближение.

Корабль назывался «Гудзон»; это было американское судно водоизмещением 16 тысяч тонн. Шлюпкам «Гудзона» — их оказалось четыре — было приказано подойти к борту подлодки. В одной из них находился пожилой мужчина, капитан, сохранявший внешнее спокойствие. Лютке обратился к нему по-английски. Четверо раненых моряков были перенесены на борт подлодки, где им оказали первую помощь. Трое их убитых оставили на «Гудзоне». Подводники передали находившимся в шлюпках несколько банок с маслом, колбасу, хлеб и немного пресной воды. Лютке показал на карте американскому капитану его местоположение и сообщил курс на Тринидад. Субмарина отошла от «Гудзона» на 1000 метров и потопила его торпедой из кормового аппарата. Лютке открытым текстом по-английски передал по радио координаты шлюпок. После этого подлодка погрузилась и взяла курс на восток.

В конце ноября субмарина прибыла в Ла-Паллис и встала в подводное бетонное укрытие. На обратном пути они встретили два конвоя, но не стали их атаковать, опасаясь, что дизели, работая в полную мощь, израсходуют остатки горючего, и лодка не сможет дойти до порта.

Тайхман и Штолленберг поселились в военном лагере Прьен в пригороде Ла-Рошели. Командир с офицерами обосновался в гостинице Шепке в самом городе. Командир, инженер-механик, первый лейтенант и те женатые моряки, которые не получили взысканий, а следовательно, срока на гауптвахте, отправились на берег первыми.

Лодку загнали в сухой док, где остальные члены экипажа должны были стоять вахты.

Эти вахты, как и все остальное в доках, были самым настоящим кошмаром. Вахтенному начальнику предстояло целые сутки торчать на лодке, которая, хоть и была разобрана чуть ли не наполовину, не утратила своей жуткой вони.

Мичманы и старший квартирмейстер по очереди выполняли обязанности вахтенных начальников.

Грохот не прекращался ни на минуту. День и ночь раздавался стук заклепочных молотков, шипение сварки и жужжание дрелей. Чтобы быть услышанным, приходилось орать во все горло. Невдалеке виднелось бетонное укрытие для подводных лодок, окутанное дымом и пылью. Ни шагу нельзя было ступить, чтобы не споткнуться о поручни, мотки кабелей или проволоки, или не попасть под колеса огромных грузовиков. У входа в укрытие, окутанные дымом и еле видимые в пасмурные дни, стояли надводные корабли, на бортах которых выделялись пятна сурика, делая их похожими на прокаженных животных, и ремонтные рабочие роились на них, словно сырные мухи.

Стоя на вахте, ты не имеешь права ничего делать — ни читать, ни спать. Ты можешь только, изнывая от скуки, ждать, когда же закончатся эти проклятые двадцать четыре часа.

Мичманы, свободные от вахт, обедали в ресторане гостиницы Шепке и были весьма этим довольны. Еда была великолепной, и они наслаждались обществом офицеров — все это были исключительно кадровые морские офицеры, худощавые, жилистые, узкобедрые, обветренные, грациозно двигавшиеся, что являлось отличительной чертой профессиональных военных моряков. Все они умели пить — и выпивали громадное количество спиртного. Они никогда не выходили из себя и занимались своим делом спокойно и уравновешенно, без суеты, болтовни и выпендрежа. Возможно, именно такой стиль поведения и позволял им справляться со своей работой. В газетах, в кино и радиопередачах их превозносили до небес, им льстили, им слали приветствия, но, узнав этих приводивших противника в ужас моряков поближе, вы убеждались, что они давно потеряли всякий интерес к газетам и радиопередачам.

Однажды несколько офицеров пошли в кино, и в хронике показали субмарину в подводном положении; в динамиках прозвучало «бух-бух», а комментатор пояснил: «Это взрывы глубинных бомб». Подводники тут же встали со своих мест и покинули зал, думая, что стало бы со зрителями, если бы они услышали взрыв настоящей глубинной бомбы на расстоянии 50 метров от лодки.

Они не говорили о войне. Но когда этого никак нельзя было избежать или когда спиртное развязывало им языки, они рассуждали о своей войне остроумно и цинично. При этом двое или трое из каждых десяти не возвращались из похода. Они воспринимали это спокойно, без лишней болтовни, так же как и свои победы. Они никогда не вешали носа и, как могли, насмехались над возможной гибелью. Это была элита ВМС, которая всю войну вела себя так, как и подобает элите, — и тогда, когда им улыбалась удача, и тогда, когда их, словно скот, отправляли на бойню.

Мичманов на берегу ждала почта. Хейне описывал свою жизнь в привычном ироничном стиле. Его письмо пришло из Пилау. После первого похода его направили на переподготовку в училище для подводников. Друзья Хейне плохо представляли себе, что будет, если одно из его писем попадет в руки военной цензуры. Пришло письмо и от Бюлова, в котором он сообщал, что женился. Правда, он не рассказал, как ему это удалось. Ему, похоже, нравилось его теперешнее положение, и по тону его письма чувствовалось, что он не испытывает обиды на судьбу. Даже Штолленберг счел стиль письма слишком чопорным и умиротворенным для такого парня, как Бюлов.

Тайхман получил письмо из Берлина, в котором фрау Вегенер сообщала о рождении сына и писала, что если у Тайхмана найдется время на Рождество, то они были бы рады видеть его у себя и приглашали от всей души.

Штолленберг вызвался написать ответ Хейне и Бюлову. Он любил писать письма. Тайхман наблюдал, как он медленно и аккуратно исписывал лист за листом каллиграфическим почерком. Они сидели за одним столом в своей комнате: Тайхман с сигарой во рту, а Штолленберг, поглощенный своим занятием, держал в зубах трубку и время от времени перебрасывал ее из одного угла рта в другой. Периодически он зевал и запускал пальцы в светлую шевелюру, раздумывая, что бы еще такое написать. Когда его осеняло, глаза его загорались, и он снова склонялся над листом. «Да он просто душка», — подумал Тайхман, наблюдая за усердной работой друга. И вдруг ему захотелось сказать Эмилю, какой он хороший парень.