Как правило, эти барьеры не отмечены, не маркированы в языке или семантике того, чему или кому «доверяют», а потому они воспринимаются как само собой разумеющиеся сущности (собственно, это и есть выражение отношений доверия, непроблематичности отношений). Барьеры могут быть обозначены сменой одежды, сменой речевых норм, в том числе обращения (переход от «вы» к «ты», появлением экспрессивной или обсценной лексики), отменой иерархических различий в статусах, подчеркиванием исключительности ситуации или особого (равного или интимного, сближающего) характера отношений между партнерами, выделения их из общего ряда, отменой обычных правил поведения, за которыми стоит смена систем референции, референтных групп, идеологии, исторических или логических аргументов, апеллятивных или риторических фигур, короче, смена парадигм поведения, до того никак не совмещавшихся друг с другом, жестко разделенных между собой.

Но мало указать на наличие этих барьеров доверия. Необходимо различать и разные планы доверия – от высшего уровня общих конструкций реальности (совокупности и композиции коллективных символов, задающих устойчивость определений действительности, этого важнейшего потенциала солидарности и согласия в обществе, хотя одновременно оказывающегося и наименее рационализуемым, не контролируемым в субъективном плане) до доверия, сохраняющегося исключительно в малых и неформальных группах. Умение оперировать различными модусами доверия есть признак социализированности индивида в обществе или группе, свидетельство его социальной дееспособности в данном сообществе, его общественного «такта».

Подобный режим двоемыслия (мозаичность сознания, партикуляризм, способность соединять кажущиеся несовместимыми нормы и представления) порождает человека достаточно эластичного, чтобы выносить внешнее давление и контроль («русское терпение») и вместе с тем неспособного к коллективной солидарности (недоверчивость, отказ от поддержки организаций гражданского общества) или систематической рационализации собственного действия, готового приспособиться к любым переменам в своем положении ценой снижения запросов и качества жизни (выбор «понижающих стратегий жизни»)[185].

Поэтому любые попытки эмпирического анализа доверия и в прошлом, и в настоящем должны учитывать силу различных нормативных систем лояльности и силу социального контроля как со стороны формальных институтов (власти, руководства предприятия, в советское время – партийных организаций или их дублеров в виде профсоюзов, комсомола и т. п.), так и со стороны неформальных или сетевых отношений, образующих множественные структуры частных коалиций и коллективного заложничества (семьи, трудового коллектива, квазиобщественных организаций – спортивных, любительских, ветеранских, жилищных и соседских и др.). С ослаблением репрессий, а затем и сворачиванием масштабов массового террора проблема «доверия» «руководству» (завода, государственной организации), коллегам, товарищам, семье, двоемыслия превращается в проблему дефицита правовых и формально институциональных средств регуляции[186].

Теплые и доверительные отношения внутри многих неформальных коллективов, сложившихся в советское время, отношения, основанные на взаимной вере друг в друга, связаны с тем, что ценности и нормы поведения, разделяемые членами этих групп, были альтернативными по отношению к официальным, идеологическим, формальным требованиям власти, предъявляемым населению. Благодаря самой этой альтернативности закрытые сообщества могли быть не только условием выживания большей части населения страны, вынужденного приспосабливаться к репрессивному идеологическому государству, но и, при некоторых условиях, становиться хранителями и ретрансляторами традиций иной культуры (в том числе религиозной или философской, научной мысли, более высоких стандартов морали). Поэтому повышенное уважение, которым наделялись все причастные к этим закрытым сообществам, к кругам символического и практического доверия, было обосновано признанием особых достоинств, которыми награждались члены этих коллективов. Как только стало возможным, именно на основе подобных отношений начинали складываться новые социальные формы, облегчавшие отношения партнеров по бизнесу, новые научные коллективы, инновационные фирмы и т. п. Но стоило внешней среде после краха советской системы начать изменяться, как потребность в сохранении состояния закрытости и самоизоляции резко ослабела. А с ней началась эрозия атмосферы благожелательности, доверия в прямом психологическом смысле (то есть доверия диффузного, нерационализированного, нерасчлененного). Нормы поведения в закрытых сообществах не выдерживали испытания, которым подверглись в процессе начавшихся реформ, при переходе общества к формальной институционализации. Возник кризис социального доверия, постепенно охватившего общество и осознанного общественным мнением как «падение морали». То, что помогало сохранять дух доверия и взаимного уважения в малых коллективах и тесных компаниях, начинало стремительно ломаться и разрушаться в других условиях, более открытых и формальных, прагматически-инструментальных. Закрытая атмосфера малых групп, позволявшая сохранять многие универсалистские ценности (особенно это значимо было для функционирования неформальных научных семинаров, кружков, научных школ – бескорыстного познания, взаимной преданности, этики, религиозных исканий и т. п.) и даже их культивировать, с изменением ситуации парализовала потенциал дальнейшего развития и институционализации подобных отношений. Смена приоритетов в этих условиях оказалась разрушительной для доверия в бизнесе, науке, искусстве и тому подобных фрагментированных средах, которые позволяли инакомыслящим или социальным маргиналам существовать в советское время. Доверие и равенство, которое позволяло выживать в прежние время, в новую эпоху перехода стало фактором, блокирующим возможности дифференциации ролей, подавляло разнообразие, специализацию, разделение труда[187].

И полное доверие, и полное недоверие являются крайними случаями характеристики социума. Обычно доверие распределено весьма неравномерно. Оно более высоко в обществах с устойчивой и открытой институциональной системой, с развитой системой самоуправления и равенством возможностей, обществах благосостояния (welfare-state); оно ниже (или иное по характеру) в обществах с высоким уровнем насилия, внутренней агрессии, с авторитарным или тоталитарным типом государственного устройства[188]. Кроме того, базовое доверие к миру, характерное для начальных фаз социализации, прежде всего в относительно благополучных социальных средах, в полных семьях, постепенно нейтрализуется негативным опытом насилия, обмана, наращиванием более сложных и неоднозначных по своему составу структур действия, включающих в себя непременный компонент социальных игр, имитации, социальной мимикрии, лжи, приспособления к окружающим, лицемерия и тому подобных структур действия. Подобный опыт недоверия в репрессивных обществах становится важнейшим стратегическим ресурсом социального выживания или условием социального успеха, вертикальной мобильности, и, будучи закрепленным в корпоративных нормах поведения, превращается в принципы и механизмы селекции людей во власть, определяющие своеобразную структуру господствующей элиты, как это имеет место в нынешней России (преобладание во власти чекистов, военных, то есть представителей самых архаических и консервативных институтов, социальных, партийных, идеологических ренегатов).