Он был слишком просторен со своими пустыми степями, которые казались выжженными даже теперь, в ноябре, когда летняя жара давно спала. Он нагонял уныние, когда Эстер смотрела на него в окно поезда, и просто пугал, когда тянулся за странным сооружением вроде дилижанса, на котором ей пришлось добираться от железной дороги до ранчо Давенпортов. Он был слишком суров в своем однообразии, слишком скуден, чтобы его можно было полюбить.

Дилижанс уехал. Эстер стояла у изгороди, которой был окружен двор. В глубине двора белел двухэтажный дом; она разглядела просторную веранду с балясинами. Ворота, ведущие во двор, были открыты. Она еще из тусклого окошка дилижанса заметила, как со двора выехала телега; наверное, ворота не успели закрыть. Она сделала два шага вперед, остановилась, не зная, можно ли войти просто так или следует позвать кого-нибудь…

И увидела Кевина. Он шел к воротам от стоящего неподалеку сарая – наверное, собираясь их закрыть. Он шел по плотной сухой земле так же, как по перрону нью-йоркского вокзала. Как по аллее Центрального парка. Как утренняя звезда Венера идет по небу вдоль бесконечной линии рассвета.

Он шел, а Эстер смотрела на него и чувствовала, как всю ее заливает изнутри огромное, ничем не удерживаемое счастье. Оно было таким глубоким, таким глубинным, что казалось не каким-то отдельным чувством, а просто частью ее самой. Как сердце.

Глаза Кевина были завязаны широкой черной косынкой. Она только теперь это заметила.

Он дошел до ворот, взялся за створку и вдруг замер. Он молчал, и Эстер не могла произнести ни слова.

– Это… вы? – сказал он.

Она нисколько не удивилась этому вопросу. Да и в его голосе вопросительная интонация была почти неощутима.

– Конечно.

Он молчал, держась за створку ворот. Потом медленно повернулся и пошел через двор обратно к сараю. Плечи его словно опали, и походка стала совсем другая – шаркающая, тяжелая. Но это не имело для Эстер никакого значения. Она понимала, почему это стало с ним так.

Она бросила дорожную сумку на землю и догнала Кевина.

Он стоял в темном дверном провале сарая, из которого душно, по-деревенски пахло сеном. Его рубашка белела в этой мрачной дыре. Ветер перебирал светлые волосы – они не были больше острижены коротко, ведь он уже не был военным.

– Вы зря приехали, мисс Эстер, – сказал он. – Я не хотел, чтобы вы приезжали.

– Неправда, – сказала она. – Вы не умеете врать, мистер Давенпорт.

– И все-таки я прошу вас уехать.

– А я все-таки не уеду.

Он опустил голову и глухо произнес:

– Зачем вы мучаете меня?

– Чем же, интересно, я вас так сильно мучаю? – поинтересовалась Эстер. – Вы считаете, я влюбилась в вас за ваши красивые глазки?

Она уже достаточно хорошо говорила по-английски, чтобы эти слова прозвучали точно с такой же насмешкой, с какой они прозвучали бы по-русски. Кевин вздрогнул.

– Это просто жестоко, – сказал он.

– Что жестоко? Влюбиться в вас?

– Но…

Он держался рукою за дверной косяк. Теперь его пальцы сжались так, что костяшки побелели. Эстер подошла к нему вплотную и положила руки ему на плечи.

– Кевин… – сказала она. – Если бы вы знали, как я счастлива, что вы не погибли. То, из-за чего вы переживаете, по сравнению с этим ужасная ерунда. Я люблю вас больше жизни.

Это была правда. Собственная жизнь не казалась ей важнее того, что она чувствовала к нему.

Она коснулась его волос самым краем ладони, как будто боялась повредить ему этим прикосновением. Ей показалось, что она коснулась рукою травы. Не той, жесткой, что остается в ноябре на этой пыльной земле, а той, что ласково пробивается на волю в апрельском Серебряном бору.

Он стоял совершенно неподвижно. Весь он был как натянутая струна.

Эстер положила голову ему на грудь. Он не шевельнулся. Сердце его билось под ее виском точно так, как тогда в Центральном парке. Только тогда оно билось ровно, а теперь прерывисто. Но это было то же самое сердце.

Кевин медленно поднял руки. Эстер замерла у него на груди.

Он положил руки ей на плечи – осторожно, будто не веря, что это действительно она. Хотя он ведь узнал ее в ту самую минуту, когда она оказалась рядом. И вдруг, постояв так мгновение, он обнял ее таким широким, таким стремительным и сильным объятием, что она ахнула, чуть не задохнувшись в сжатом кольце его рук.

– Если бы ты знала… – Слова срывались с его губ вперемежку с поцелуями. – Я все время думал о тебе, всегда!.. Я знал, что тебя никогда не будет, но не мог запретить себе это. Я думал: все-таки это счастье было – тогда, в парке, – все-таки оно во мне и только вместе со мною умрет…

Эстер не успевала отвечать на его поцелуи и на его слова. Да и не пыталась она отвечать… И только когда он вздрогнул, словно наткнулся на какое-то препятствие, она пристальнее вгляделась в его лицо, перерезанное черной повязкой.

– Что, Кевин? – спросила она. – Что плохое ты подумал?

– Я… Знаешь, ведь я сначала думал, что просто обожжена сетчатка. То есть мне так говорили в госпитале. Когда я еще не двигался и не мог потрогать рукой. Говорили, что глаза такие же, как прежде, только не видят. А потом я понял, что их… вообще нет. Я представляю, как отвратительно это выглядит!

Он вздрогнул. У него в самом деле было живое воображение.

Эстер засмеялась. Ей нелегко дался этот смех, но засмеяться было лучше, чем заплакать.

– Милый мой, милый! – сказала она. – Да разве это важно? Неважно, как выглядят твои глаза, и даже то, что они не видят, тоже неважно. А зато ты не увидишь, как я буду стареть рядом с тобою. Я буду самой счастливой женщиной на свете: мужчина, которого я люблю, не увидит ни одной моей морщины!

Кевин улыбнулся и погладил ее по голове.

– Думаешь, я тебя не вижу? – сказал он. – Я тебя вижу всю. Ты необыкновенная красавица и всегда ею будешь. Но, Эстер…

– Что?

– Я думаю, тебе не надо… относиться к этому так серьезно.

– К чему мне не надо серьезно относиться? – не поняла она.

– К тому, что… у нас с тобой может получиться. То есть ты приезжай, конечно, – торопливо проговорил он. – Каждый раз, когда тебе захочется, ты приезжай ко мне. Но ведь все здесь… Это все совсем не для тебя. Ты актриса, тебе надо жить в большом городе. А я чувствую себя хоть сколько-нибудь… В общем, я могу жить только здесь. Ну что я стал бы делать в Нью-Йорке? – В его голосе прозвучало отчаяние. – Клеить картонные коробки в артели для инвалидов?

– Брось, Кевин. – Эстер поцеловала его в побледневшую щеку. – Не каждая смазливая дамочка, которая поет в ресторане, может считаться актрисой. Во всяком случае, делать трагедию из моего отъезда из Нью-Йорка точно не стоит. А как у вас тут положено, скоро ли мы с тобой сможем пожениться?