Не помню, как мы оказались в зале приемов. Я и Классов ругались по поводу моего поведения во время просмотра шедевра. Оказывается, мало того, что я разломал кресло, но 1) сцапался со служителем, который пытался меня же пересадить, 2) выражался нецензурными словами, от которых вяли уши и души, 3) хохотал в самых трагических сценах и плакал на комических; ну и последнее, уже ближе к финалу заорал диким голосом: «Наступают сумерки демократии! Наступают сумерки демократии! Наступают сумерки демократии!»

— Ну и что? — не понимал я. — Каждый человек в нашем обновленном обществе имеет право на личную точку зрения. За что, блядь, боролись?..

— На то и напоролись, — отвечал мой директор. — Неудивительно, что вопросов к тебе не было. Какие вопросы могут быть к сумасшедшему?

— Сам дурак, — находчиво отвечал я на грязные инсинуации человека, далекого от индивидуализированного взгляда на мир. — Лучше-ка скажи мне, Классман, нам дадут здесь миллион или не дадут?

— Миллион чего?

— Миллион долларов.

— А миллион пиздюлей не хочешь?

— Не хочу.

— Тогда меньше размахивай руками, а то живыми мы отсюда не выйдем.

— А-а-а, пошли они все! — легкомысленно отвечал я, вступая в великолепный зал приема. Столы ломились от разносолов. Могу пересказать пищу, да не следует зря смущать понурый голодный народ. Скажу лишь одно: народу, в очередной раз одураченному, остается только смеяться над самим собой. Смех сам по себе питателен: минута сепаративного смеха заменяет кг мяса, кг картофеля, кг хлеба, кг табака, сто грамм мутно-селевой водки. Как говорят господа философы: кому раковый супчик, а кому всю жизнь рачком-с. Рачком-с — излюбленная крестьянско-пролетарская поза. Вероятно, она для практически всего населения самая удобная?..

И что странно: по великолепному залу приема шествовали гордые, невозмутимые, уверенные члены правительства и их рабфаковские леди, однако у меня возникло твердое убеждение, что все они, радикалы, находятся в вышеупомянутой позе. Примите мои соболезнования, властители дум народных, верные продолжатели дела того, кто до сих пор покоится для всеобщего назидания, аккуратно сложив набальзамированные свои шаловливые ручонки и молодо улыбаясь в постоянно подстригаемую рыжевато-конскую бородку. Лучезарный скорняк знал, что шкуру с людей надо сдирать с шутками: «Землю крестьянам! Заводы — рабочим! Мир — хижинам, война — дворцам!» Плебей разложившихся идей и заложник трупной оболочки. История еще не переварила эту конфетно-мавзолейную достопримечательность. И не переварит, пока есть вы, послушные ученики, следующие призыву:

— Вег'ной дог'огой идете, товаг'ищи!

Да-да, не надо смущаться, дорога, она же дог'ога, у вас, учителя и учеников, одна и та же: к заоблачным пикам власти. Чтобы власти было всласть, чтобы ее можно было есть, как икру, ложками, чтобы до одурения, чтобы до рвоты, чтобы больше не лезло; ну а если не влезает более икристая власть, то схавать можно ее и жопой посредством клизмы для всей легковерной страны.

Так что торопитесь, будущие банкроты, давитесь палтусом, цыплятами, попильотами, грушами с хересом, кремовыми пирожными, пока есть такая возможность. Тешьте свое уголовное самолюбие. Воруйте то, что еще не своровано. Не отказывайтесь от корыта, где плавают жирные куски собственности; корыто с остатками вкусной блевотины вы приняли по наследству. Хапайте, хапайте ртом и жопой, чай, народ и это бедствие выдюжит.

Но что я вижу: все в зале приема кого-то ждут и к приему пищи не приступают. В чем дело? Ах вот кого ждут. Ждут первых лиц, то есть, как я понимаю, первых поп текущего момента. (Каков поп, таков и приход?) Наконец волнительный рокоток прокатился:

— Идут, идут, ой, идут, не может быть, идет, как идут? Вы уверены, идут? идут!

И действительно, из секретных дверей гуськом выходила странная группа людей. Они были в мятых костюмах мышиного цвета, при цветных, как магнолия, галстуках, которые сжимали их плотные шеи. Государственные члены улыбались сдержанно, но плотоядно, поглядывая на стол. Раздались аплодисменты. Оркестр заярил державный гимн, без слов, но с музыкой Глинки.

И пока продолжалась вся эта шумовая галиматья, похожая на истерику перепуганных победителей, я всматривался в группу представителей чаяний народных. Во впереди идущего. И не верил собственным глазам. Розовощекий, жирноватый, плохо выбритый представитель был похож на моего лучшего друга детства. Ба! Неужто он! Тот, которого я знавал с пеленок? Да, это был он. И поэтому, когда наступила относительная тишина, позволил себе заорать окрест себя:

— Ромик! Ты?.. Что ж ты, свинья, делаешь вид, что не узнаешь меня?! Дай-ка я тебя обниму, душечку! Амц! Амц! Амц! Тра-ца-цамц!

Я от всей души целовал своего друга, приятеля по двору, товарища по общим проказам, и, признаюсь, впечатление было такое, что чмокаю горячий сальный противень. Что за чертовщина? Куда подевались упругие холеные щечки юного гимназиста элитарной школы, за которые я, шаля, трепал? Откуда эта нездоровая салистая одутловатость? Потливость? Маленькие затекшие жульнические глазки? Желатиновая ухмылочка олигарха? Где потерялся добрячок-здоровячок-боровичок-чудачок? Растворился в квазиученой раболепной тушке по обработке слов, принципов, страха, лжи, пота, высококачественного дерьма, кабинетных решений, чужих судеб и так далее. Бог мой, что делает время с благородными юношами, стыдливыми, одушевленными идеями о всеобщем благоденствии. Чур, меня! Чур!

Впрочем, мне свойственна лишняя эмоциональность, и поэтому, сдерживая себя и вытирая слюни, я хлопаю друга по барскому покатому плечу и спрашиваю:

— Надеюсь, ты меня рад видеть, Рома, он же Небритая рожа, он же Кассир, он же Плохиш?

— Ыыы, — замычал мой лучший школьный товарищ то ли от большой радости, то ли от огорчения, передергивая всеми своими лицевыми мускулами.

За ним подобное наблюдалось и в прекрасном прошлом: волнуясь, он заикался, мычал и щедро раздвигал свои пудинговые губы, смущая учителей сложной гаммой внутренних и внешних чувств. Правда, сейчас, пока он неопределенно мычал, ко мне продрались странные люди, молодые, с лубянистыми глазами, которые принялись хватать меня за руки и бока, ощупывая их; разумеется, я взбрыкнулся:

— Вы это что, братцы? Голубизной страдаете или бомбу ищете?.. Ты что, Ромик, забыл, как я тебя защищал в школе? Сучья твоя природа!

— Помню, я все всегда помню, — ответил наконец, подавая свою безвольную потную ладошку. (Телохранители провалились сквозь землю.) — Но мы уже не в школе, веди себя прилично.

— Прилично? Это как? — удивился я.

— Жизнь обмануть нельзя, — туманно ответил мой бывший друг и прошествовал к щедрому столу.

Бросив, между прочим, меня. Однако я сделал вид, что это я бросил его, преступно-небрежного к нуждам народа. Если, конечно, меня считать ярким представителем полуразложившегося народца.

Каким-то чудом мне удалось пробиться к столу и ухватить ополовиненную бутылку шампанского. Глотнув парфюмерно-косметической жидкости, я заметно повеселел, и мир обрел для меня более колоритные, пейзажные оттенки. Что наша жизнь? Пауза между вечностями. И надо заполнить эту непродолжительную паузу страстью, любовью, мастерством, деревьями, победами, оптимизмом, разговорами с детьми, бессонными ночами, болью сердца, солнечными лучами, одиночеством, приступами бешенства, совокуплениями, риском, скандалами, стойкостью, праздниками, фильмами, снами, слезами, полнолунием, верой, а на все остальное можно положить толстое бревно. (Надеюсь, понятно, о чем речь?) Короче говоря, я ощутил освежающий прилив сил и обратил внимание на чавкающую плутократическую публику.