— Силы небесные! — жалобно изумлялась Настасья, очутившись в набитом людьми, лошадьми, телегами, узлами и котомками, клокочущем, как котел, монастырском дворе.

— Ой, светы мои, да что ж туто подеялося!.. Миру-то, миру нашло, наехало! Чего исть-пить станем, иде станем жити-и? — причитала она, то и дело вскрикивая от пинков и толчков, которые сыпались на ее сутулую спину и на ее безрогую коровенку.

В сумерки все сельчане, починковские жители, слобожане и посадские люди кое-как разместились. Всюду, где только был свободный клочок земли, теснились люди, ржали лошади, плакали дети. Кое-где зажгли костры. Лохматое пламя, как бешеный пес, запрыгало над становищем бездомных и осветило измученные лица и убогое тяглецкое рухлишко.

Настасью и Никона притиснули к стене Успенского собора. От стены несло холодом и сыростью. Слабогрудая Настасья скоро озябла и закашлялась. Никон укутал ее армяком.

— Ништо, Настенушка, ништо, голубонька моя… Ужо вот прогоним ляхов поганых., ужо вот погоди малость… — бормотал он, поглаживая жену по худой спине, сам не веря ни одному своему слову.

Ох, на горе-беду сбились сюда люди тяглецкие, черный трудовой народ! Многим не доведется выйти живыми отсюда, в этих высоких стенах найдут они свой конец.

К темноте вернулось троицкое войско. Тяжелые железные ворота крепости с лязгом и скрипом захлопнулись.

В Пятницкой башне старшой воевода Григорий Борисович Роща-Долгорукой и воевода второй руки Алексей Голохвастов, выслушав донесения сотников, призвали пушкаря Федора Шилова, который тоже участвовал в вылазке на врага. Вылазка задержала головные отряды воровского войска на Московской дороге и, как правильно рассчитали воеводы, дала возможность окрестным беглецам добраться до монастыря.

— А какой урон стрельцы наши понесли? — спросил воевода Долгорукой.

— Урон не дюже какой, — отвечал пушкарь, — десятка два вкупе с убиенными. У воров урон велик, — мы их, Злодеев, распушили зело!

Воевода размашисто перекрестился.

— Начали битву без позору!

Костры потухли, лагерь понемногу утихомирился.

Тяжелые кованые ворота были накрепко заперты. На стенах ходили-расхаживали, негромко перекликаясь, бессонные часовые.

Наступала ночь, первая ночь в осаде.

«…Лисовский задумал, добыть монастырь Троицкий, который отстоял от Москвы в 64 верстах, был прибежищем убегавшим отовсюду боярам и простолюдинам, складом сокровищ церковных и светских, крепостью и единственной этих мест опорою. Будучи окружен на пространстве 642 сажен крепкими стенами в 4 сажени вышины и в 3 сажени толщины, стоя среди гор и оврагов, на значительной высоте — Маковце, монастырь этот составлял одну из сильнейших крепостей всей России… Крепость была вооружена людьми, железом и мужеством. 29 сентября пригласили их к сдаче Сапега с Лисовским, обещая милость Димитрия и щедрую награду. Но слова эти пали как ветер на скалу Троицкую».

Из статьи графа Маврикия Дзедушицкого «Bibliotheca Ossolinskich» 1842 г. том III.

Вражеские войска стали в виду монастыря на Клементьевском поле — как и предполагал Федор Шилов — и, было похоже, готовились расположиться там надолго и вольготно. Войска прибыло «велие множество», несколько десятков тысяч тушинцев, ляхов и казацких полков, — как передавали монастырские лазутчики. Пушек и пищалей лазутчики насчитали несколько десятков, да к тому еще тысячи казацких пик и самострелов, которыми щедро были вооружены все полки. Лазутчики видели также камнеметы, которые вместе с разными «зломышлениями» представляли собой «чудище злодейско, стенобитный наряд». Но больше всего изумила и испугала лазутчиков большая пушка, которую ляхи называли «трещерою». Если для перевозки пищали запрягалось двадцать лошадей, а для перевозки пушки до 48 лошадей, то «трещеру» везло около семидесяти лошадей. Для нее даже начали изготовлять особую «путю» — устланную широкими плахами дорогу, которая вела на пригорок, откуда, ясное дело, удобнее будет пробивать монастырские стены.

Из-за «трещеры» больше всего и забеспокоился воевода Григорий Борисович.

— Ино какую ишшо ехидну иноземцы сотворили?.. Токмо и розмысла у них, нехристей поганых, кабы русскому православному человеку зло учинить!

Воевода задумался и хмуро погладил больную ногу — давала себя знать к погоде.

Григорий Борисович сидел в глубоком, обитом тисненой кожей кресле итальянской работы, которое недавно подарил ему архимандрит. Кресло воевода велел поставить на стене, около крайней башни, из узких окон которой видно было Клементьево поле.

Около стен, внутри двора, с раннего утра толпился народ. Некоторые, самые беспокойные, даже влезали туда, на «верхний бой», толкались среди стрельцов, затинщиков и пушкарей, подолгу смотрели в узкие зубцовые щели, вздыхали и гадали вслух: что-то будет?

Толпились люди и там, где большие и малые начальники судили и спорили о военных делах. С самого раннего утра около воеводы Долгорукого, мешая всем ратным людям, толкались беглецы. Они жались к стене башни, выглядывали из-за нее, оттаптывая друг другу ноги, теснились на каменной лестнице, что вела на верхний бой, — и слушали, жадно вытягивая шеи и боясь пропустить хоть одно слово. Стоящие ближе к воеводе шепотом передавали тем, что стояли внизу.

Расспросив стрелецких голов, сотников и Федора Шилова про пушку «трещеру», воевода продолжал пребывать в молчании и задумчиво рассматривал своя заветные перстни: массивный золотой жгут с квадратным лалом [83] — подарок царя Бориса Федоровича, и широкий финифтяной [84] перстень, с крохотными, но чудесного мастерства изображениями святых — подарок царя Василия Ивановича Шуйского.

«Неужто ноне доведется срам принять?» — тревожно думал воевода, но пухлое волосатое лицо его оставалось спокойным.

«Младшо́й воевода» Голохвастов, сидя у башенной двери, на низком рундуке, покрытом старым ковром, еле сдерживаясь, исподлобья смотрел на «большого воеводу». Голохвастову с самого начала, как заговорили о польской «трещере», стало ясно, что надо было делать: подсчитать весь «огненный бой» крепости и самые лучшие пушки поставить так, чтобы главная сила удара устремилась на эту проклятую «трещеру». Но так как молчаливого раздумья большого воеводы никто не прерывал, Голохвастов тоже молчал и злобился все сильнее. И везет же иногда этим богатинам-боярам! При царе Иване Грозном все семейство Роща-Долгоруких не только головы сохранило, но и все земли свои и богатство. Еще более обласкан был князь Григорий последними двумя царями: вон и перстни, ими даренные, на толстых его пальцах красуются, посверкивают. Да ведь и уродился он такой дородный и большой, этот князь Григорий, и бородищу отрастил такую, что просто диву даешься… Как не любоваться такой роскошной бородой — волнистая, густая, шелком так и отливает! По правде говоря, именно важной осанке и красивой бороде князя Григория всего больше завидовал сухопарый и малорослый дворянин Алексей Голохвастов. Многие свои жизненные неудачи он привык объяснять своей неказистостью, из-за которой «в обличьи рода не видно». А это было тем обиднее, что был его