не сожалея и не раздражаясь и говоря себе успокоительно, что не так уж много у него осталось этих первых лагерных ночей, чтобы тратить их на сон.

В своем дождевике он распоряжается выгрузкой палаток, постелей, походной плиты, провианта, мяса на потребу людям и собакам до свежины. Он отрядил двух негров за дровами, и, пока возводят и крепят большую палатку, у него, под его началом, уже поставлена малая кухонная, разожжена плита, варится ужин. Затем, в первых сумерках, он переправляется в лодке на тот берег, где ждут лошади, фыркая и пятясь от воды. Рука его берет поводья, и ничем больше, как негромким голосом и стариковской рукой, он сводит лошадей в Реку; видны лишь плывущие рядом с лодкой головы, и точно впрямь эта легкая рука одна их держит над водой; и доплывшие до береговой отмели лошади ложатся, тяжело дыша, вздрагивая и кося в сумраке зрачком, и та же слабосилая рука и спокойный голос подымают их поочередно на прыжок с плеском и оскальзываньем — вверх на берег.

Вот и ужин готов. Дневной свет уже угас и только зыбкою прослойкой задержался, пойман между плесом Реки и дождем. Он выпивает свой стаканчик виски с водой и, стоя под тентом палатки во взметанной ногами грязи, говорит молитву над кусками жареной свинины, мягкими горячими комоватыми лепешками, бобами, патокой и кофе, над жестяными тарелками, кружками, консервными банкам — над привезенной сюда городской едой, — и вслед за ним все накрывают снова головы.

— Выедай, ребята, дочиста, — говорит он. — Чтоб утром кончить все привезенное мясо. Веселей тогда пойдет охота — придется добывать свежее. Я начинал шестьдесят лет назад, охотился со старым генералом Компсоном, майором де Спейном, с дедом Роса и дедом Уилла Легейта. Мы привозили свиной бок да говяжий окорок — больше домашнего мяса майор де Спейн не допускал в свой лагерь. Причем не в первый ужин и завтрак их съедали, а берегли к концу охоты, когда с души станет воротить от оленины, енотов и медвежатины.

— Я думал, дядя Айк сейчас скажет, что то мясо брали для собак, — говорит Легейт, не переставая жевать. — Но это я спутал. Когда собакам приедались оленьи потроха, для них каждый вечер настреливали индюшек диких.

— Тогда — не сейчас, — говорит другой охотник. — Тогда дичи хватало.

— Да, — подтверждает негромко старик. — Тогда дичи хватало.

— Притом и оленух стреляли, — добавляет Легейт. — А теперь у нас один только добытчик оленух на весь…

— И охотники были тогда люди не чета нам, — произносит Эдмондс. Он стоит в конце дощатого стола, управляясь с едой быстро и деловито, как и все другие. Но старик опять вскинул зорко на него глаза, вглядываясь в мрачное, красивое, насупленное лицо, которое сейчас, в копотном свете фонаря, еще больше потемнело, поугрюмело. — Ты ведь к этому клонишь. Заканчивай.

— Я этого не говорю, — ответил старик. — Всюду, во все времена есть хорошие люди. Таких большинство. Но из них очень многим просто не везет — обстоятельства делают их чуток хуже, чем они есть. Но я знавал таких, которые и обстоятельствам не поддались.

— Ну, я б не назвал… — начал Легейт.

— А восьмой десяток доживаешь, — сказал Эдмондс. — И только-то всего и нажил знания о той скотине, среди которой пасся. И навертывается вопрос — а где ж ты прожил или, вернее, пробыл мертвяком все это время?

Наступила тишина; на минуту даже Легейт перестал жевать, уставившись на Эдмондса.

— Ты полегче, Рос… — укорил третий охотник.

Но раздался голос старика, по-прежнему нераздраженный, мирный — только лишь посерьезневший:

— Может, я и не жил, на твой взгляд. Но если эта твоя «жизнь» научила бы меня смотреть на вещи по-иному, то и слава богу, что я обошелся без нее.

— Ну, я б не назвал Роса… — начал снова Легейт.

Третий охотник по-прежнему смотрел на Роса Эдмондса, подавшись над столом слегка вперед.

— А по-твоему, люди ведут себя прилично, только покуда под надзором чужих глаз? Так по-твоему? — спросил он.

— Да, — сказал Эдмондс. — Покуда под надзором человека в синей форме и при бляхе полицейской. Или в штатском, но при бляхе.

— Я отвергаю это, — сказал старик. — Я не…

Но Рос и охотник сосредоточились друг на друге. Даже Легейта увлек этот спор; он слушал, приоткрыв набитый пищей рот, держа новый кусок на кончике застывшего на пол пути ножа.

— Я рад, что не смотрю на людей как ты, — сказал охотник. — Ты ведь, надо думать, и себя включаешь в число скотины.

— Понимаю, — сказал Эдмондс. — Ты предпочитаешь кивать на обстоятельства, как дядя Айк. Ладно. А кто создает обстоятельства?

— Случай их создает, — отвечал охотник. — Судьба. Так уж получается. Знаю, что ты хочешь сказать. Но именно об этом дядя Айк сказал — что, позволь лишь человеку судьба, он, может, большей даже частью был бы чуток получше того, что видим в общем итоге его собственных и чужих поступков.

На этот раз Легейт проглотил сперва. Он не даст себя прервать на этот раз.

— Ну, я б не назвал Роса Эдмондса плохим охотником или невезучим, раз он по две недели круглосуточно способен гоняться за одной ланкой. Раз удалось ему еще и на следующий год ее себе оставить для охоты…

— Мяса возьми, — предложил ему сосед.

— …то какой уж он там к бесу невезучий. Чего ты?

— Мяса, говорю, бери. — Сосед протянул ему миску.

— Да я брал уже, — сказал Легейт.

— Еще добавь, — сказал третий охотник. — И Рос Эдмондс пускай берет. Не стесняйтесь. А то болтается у вас язык в пустом рту пустоболтом.

Кто-то фыркнул. И все засмеялись облегченно; напряжение разрядилось. Но и среди смеха зазвучал опять голос старика, по-прежнему невозмутимый, мирный:

— Я продолжаю верить. Я всюду вижу основания для веры. Пусть обстоятельства свои порядком изгадил сам человек — все эти друзья-жизнелюбы совместно. И пусть порой унаследовал уже изгаженные, вконец даже почти погубленные. Вон Генри Уайэт сказал, что раньше дичи здесь хватало. Это верно. Столько было дичи, что и ланок стреляли. Я слышу, Уилл Легейт насчет ланок тут прохаживается…

Кто-то хохотнул — и осекся. Все продолжали слушать, посерьезнев, глядя себе в тарелки. Эдмондс пил кофе из кружки, хмуро, насупленно думая свое.

— Их и теперь стреляют некоторые, — сказал Уайэт. — Завтра к вечеру не обязательно один только олень-рогач поплатится тут в Пойме своей головой.

— Я не сказал, что все люди хорошие, — напомнил старик. — Я сказал — большинство людей. И не потому только хорошие, что под надзором человека с бляхой. Мы его, пожалуй, здесь и не увидим — разве что завтра к полудню, возможно, заедет пообедать с нами и