точки (или, как вариант, окружности), которая, «как искра от ветра и от горючего материала, тут же начинает расти и распространяться, поглощать этот горючий материал небытия, который сам стремится к огню и свету» 8, лосевский сюжет этот напрашивается для сравнения с одной логической схемой, не только давно вошедшей в генеральный список оснащения современной науки, но и помещаемой в основания здравого смысла вообще 9. Это – известная диаграмма Венна (в истории логики ей предшествуют т.н. круги Эйлера), которая с равным успехом описывает как соотношения утверждений в древней аристотелевской силлогистике, так и выражает содержание вполне еще свежей алгебры множеств. Построить диаграмму просто: на листе бумаги посредством, к примеру, карандаша рисуется окружность с тем намерением, чтобы все то, что попало внутрь ее, объявить множеством A, а все оставшееся пространство листа, лежащее за очерком ее границы, посчитать отрицанием указанного множества, т.е. множеством не-А. Оба множества даны здесь раз и навсегда, даны рядом и вместе с тем порознь, они, как выразился бы Лосев, оцепенело и одиноко торчат посреди безжизненной пустыни. Тетрактида же, скажем мы теперь, призвана сохранить каждое движение метафизического карандаша, начиная от зависания над нетронутой белизной бумаги, от первого прикосновения к ней грифельного острия и первой, тем самым, встречи А и не-А, и так вплоть до последнего мгновения, когда долгий путь по линии замкнется и явит окончательную фигуру. Тетрактида помнит все этапы, отображает жизнь указанных множеств в их взаимном общении и обогащении.

Для Лосева логикой здравого смысла как раз и является диалектика, которую, с задором писал автор, «можно начать с чего угодно, например с моих очков» 10. Он всегда требовал, чтобы «всякая сложность и тонкость» диалектических построений «имела прямую и очевидную связь с обывательскими и повседневными наблюдениями», чтобы выведение любой категории следовало «прозаическим чувственным установкам» 11. Отсюда происходят те постоянные бытовые иллюстрации, то знаменитое приземление, без которых не обходится, пожалуй, ни одна работа Лосева, как «раннего», периода первого «восьмикнижия», так и «позднего» – периода создания «Истории античной эстетики». Отсюда столь символичное касание собственных очков в зачине большого трактата. Отсюда же приглашение к читателю, дабы поразмыслить о свойствах актуальной бесконечности, – одна из любимейших тем Лосева, – поразмыслить посредством наблюдения простых стоптанных галош, и пусть на них обязательно будет тиснуто клише «Красного треугольника»! Непосредственным рассмотрением чего-то тривиального заслуживается возможность с полным правом делать нетривиальные выводы: «в живых вещах бесконечное и конечное неразличимо» 12. Лосев – реалист.

3. Структура базовой пентады

Рассмотрим тетрактиду подробнее. Пока в ней выявлена только общая четырехчленность да еще известно, что первое начало тетрактиды, Одно, в принципе не подлежит расчленению и потому не имеет внутренней структуры. Одно – это лоно и потенция всех структур, всех различений, всех смыслов. Не случайно поэтому первое начало получало у Лосева также название Единое, как у античных неоплатоников, или же Сáмое самó (оригинальный термин, введенный Лосевым в одноименной работе второй половины 1930-х годов и восходящий, конечно, к Платону). Последнее название представляет собой философскую экспликацию вполне обыденных словоформ с весьма экспрессивной окраской – «самый-самый», «самое то» или «самое что ни есть».

Первой действительной структурой, описывающей смысл в тетрактиде, является структура второго начала, Сущего. Память о пра-соприкосновении Одного и иного сохраняется здесь в изображении на языке новых фундаментальных категорий, составляющих базовую пентаду. Как и прежде, изложим это построение по краткому конспекту «Диалектики художественной формы» (15 – 17), который содержательно следует, в свою очередь, за соответствующей частью все того же «Парменида».

Собственно фиксация Одного или переход от Одного к Многому невозможны без различения, следовательно, второе начало должно содержать категорию различия. Но Многое не есть просто разное, это Многое как таковое несет на себе смысловую энергию целого, a целое должно пребывать в своих частях. Следовательно, части Многого должны не только различаться друг от друга, но и быть тождественны. Необходима также категория тождества. Обе категории при этом фиксируются абсолютно равноправно, вне всякого подчинения (нет никакого следования «одна за другой») в единой совокупности самотождественного различия.

Но различать и отождествлять можно лишь то, что положено как покоящееся – так постулируется категория покоя, – с возможностью перехода от одного покойного состояния к другому покойному состоянию, чтобы засвидетельствовать их различие, тождество и самотождественное различие. Следовательно, необходима категория категориального же движения. Как и в случае первой пары фундаментальных категорий, новая пара диалектических антагонистов образует единый подвижной покой. Замечание из области чувства языка: Лосев предпочитает говорить «подвижнóй», а не «подвижный», что является, конечно, проявлением индивидуальной стилистики; таково же и предпочтение перед конструкцией «покойное движение», которая содержательно эквивалентна «подвижному покою». Любопытно отметить, что новаторское лосевское словообразование имеет удивительно точный аналог в знаменитой «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова, где можно прочитать, как Веда Конг (героиня романа) «думала о подвижном покое природы» 13. Слепая случайность, разумеется, не исключена, однако интереснее обнаруживать в совпадении красивую параллель или даже преемственность. Особенно если помнить, что для И.А. Ефремова интерес к диалектическим конструкциям был настолько высок и естественен, что он включал их во многие детали описаний цивилизации далекого будущего.

Наконец, совокупное обстояние и акта мысленного полагания, потребовавшего подвижного покоя, и связанных с ним категорий различия и тождества (самотождественного различия) дает самоё оформление Сущего, требует категории единичности. Эта пятая категория как бы обнимает и скрепляет воедино остальные четыре категории, с чем и образуется пентада – единичность подвижного покоя самотождественного различия.

Пентада как «целая система диалектических антиномий, раскрывающих всю сущность отношения, царящего между целым, единичным, многим и частью» (18), получает у Лосева название смысл, или число как потенция, или число в широком смысле слова, или эйдос в широком смысле слова. В этой терминологической связке вполне запечатлены, конечно, следы пристального интереса автора к пифагорейской и платонической традициям античности. Отдана также и немалая дань современной автору феноменологии (Гуссерль), впрочем, обретшей при лосевском соучастии существенную динамическую составляющую (170 – 174).

В пределах второго начала пентада получает ряд спецификаций (то же самое сказать – второе начало заполняется спецификациями пентады) в зависимости от того, на какой из элементов пентады ставится «логическое ударение». Тем самым любая часть пентады может рассматриваться в окружении, «в свете» всех прочих ее частей, и мы, таким образом, получаем (19), что единичность подвижного покоя самотождественного различия (сокращенное обозначение – еппср), рассмотренная специально с точки зрения

а) самотождественного различия, – это топос, или фигура (еппСР),

б) подвижного покоя – это схема, или