вождем похода стал Грим, хотя, по совести говоря, Амунд имел на это больше прав: на десять лет старше, он уже занимал княжий стол, в то время как восемнадцатилетний Грим был лишь наследником своего отца-князя. Тогда Брюнхильд радовалась, что сумела обхитрить и одолеть этого великана. Хоть и не смела потом взглянуть ему в глаза, а когда пришлось все же подносить ему прощальный рог, ее трясло, будто лист. А ведь он не выказывал злобы или досады, не угрожал. Он лишь смотрел на нее так своими темно-голубыми глазами из-под густых бровей, будто видит насквозь. «Победа достается то одному, то другому, – невозмутимо произнес он в то утро. – Возможно, в другой раз мне больше повезет…»

Брюнхильд и сейчас как наяву слышала его низкий густой голос – будто говорил камень. Этот голос проникал в грудь, под все покровы, как невидимый горячий клинок, и ложился прямо на сердце. И вот настал этот другой раз! Амунд возвращается… Каких побед он ждет теперь? Над кем?

От волнения Брюнхильд не могла спать и вертелась с боку на бок; сердце жарко колотилось, было тяжело дышать. Она даже встала и подошла к оконцу, отодвинула заслонку и стала жадно ловить прохладный влажный воздух, пахнущий первой прелой листвой и осенним дождем. Она содрогалась от мысли вновь оказаться рядом с Амундом – будто рядом с медведем, которого ничто не сдерживает. Он и ростом выше любого медведя… Она помнила, как стояла в шатре, а он стоял на коленях почти вплотную к ней, и их лица были на одной высоте. Тогда ей было весело – опасность всегда опьяняла ее, – но за прошедшие два с половиной года у нее было время осознать, как глупо она поступила, сделавшись врагом этого человека… если он человек.

Ведь с ней же отец и вся семья, пыталась успокоить себя Брюнхильд. Несколько сотен киевских варягов и все наемники ушли за море – вернутся ли? – но Киев и сейчас не беззащитен, у них есть ближняя дружина и боярские ратники. Однако в груди разливался холод: не обманывает ли она себя, как дитя? Что, если Амунд решит посчитаться за тот день, когда его осрамили перед всем войском и лишили почетного главенства? Если угр-гонец сказал правду, если среди вернувшихся нет ни Грима, ни людей их союзника Олава… Уходил Амунд союзником Хельги, а кем вернулся? И если он вернулся врагом, то теперь тягаться с ним будет куда труднее, чем до похода, когда кияне были во всей силе.

Казалось, на ровной знакомой дороге вдруг распахнулась пропасть, но Брюнхильд не в силах была остановиться. Каждый удар сердца приближал ее к тому мгновению, когда этот человек-тролль, в четыре с половиной локтя ростом, окажется здесь, прямо перед ней…

* * *

Если бы из заморского похода возвращался его сын, князь Хельги, наверное, встретил бы его у причалов Подола – низины под киевскими горами, где при нем, благодаря увеличению населения и торговых связей, появилось множество жилых дворов, клетей и корабельных мастерских у реки. Но высланные вперед дозоры подтвердили: Амунд плеснецкий возвращается без Грима, при нем только свои ратники-волынцы. Поэтому в тот день, когда войско должно было войти в Киев, Хельги остался у себя, на дворе Княжьей горы. Не пытаясь даже самому себе предсказать, как пройдет их встреча с Амундом, он тем не менее приказал приготовить Ратные дома – обширные строения на пустыре под горой, где жили ратники, собираемые для похода на греков. К счастью, уже был убран с полей урожай, и Хельги распорядился подвезти запасы жита, овоща, пригнать из окрестных весей скот, который все равно к зиме собирались забить. Если боги были хоть немного благосклонны к Амунду, у него хватит серебра, чтобы все это оплатить. Ну а если и нет… глупо оставлять голодным войско, порядком одичавшее за три лета в чужих краях: они привыкли добывать пропитание грабежом, а здесь для волынцев все еще чужая земля. Хельги верил, что сумеет постоять за себя, но не желал превращать свой город в поле брани.

В последний раз Амунд с дружиной ночевал близ устья Десны и Киева достиг за одно утро. Еще до полудня Хельги отправил на причал у речки Почайны Карла, Лидульва и Рандольва. Любопытные кияне, хоть и тревожились, не вышло бы какой беды, толпились у реки, на склонах, – везде, откуда можно было видеть Днепр. Брюнхильд и Рагнар тоже отпросились подняться на забороло Княжьей горы. Вид отсюда открывался великолепный – на Щекавицу и Киеву гору, что вместе с этой, нынче называемой Олеговой, породили предание о трех братьях-прародителях, на Святую гору со святилищем и обширным жальником, на избушки и сады на склонах, на холмы и овраги, на большую реку и бегущие к ней ручьи, на неровное полотно лугов, еще зеленых, с пасущимся скотом, на многочисленные пашни и огороды, где возились бабы и девки, на обширные острова на Днепре, тоже зеленые, покрытые рощами. В обычное время на реке виднелось множество рыбацких челнов и лодий, побольше и поменьше, идущих по разным надобностям на веслах и под парусом, но сегодня они исчезли, опасаясь столкновения с довольно внушительным войском.

И вот лодьи показались – всю широкую гладь реки усеяли их белые ветрила, отсюда казавшиеся не больше лепестков яблони. Издали нельзя было рассмотреть ни людей, ни стягов, и взгляд Брюнхильд метался от одной большой лодьи к другой. Где он – где-то в первых рядах? Возглавляет он строй или держится чуть позади? Амунд ведь тоже не знает, как их тут встретят.

Сегодня она его увидит. Занимался дух, но Брюнхильд делала вид, будто испытывает лишь любопытство, и поддерживала обычную болтовню с Рагнаром.

Но чего она ждала? Три лета назад, в тот день, когда она зазвала Амунда в стан своих сокольничих на тайную встречу, он ясно сказал, что хочет взять ее в жены. Тогда она и не могла ничего ему ответить, а уже назавтра он никак не мог обратиться с этим делом к Хельги. Уж конечно, она не ждет, что Амунд снова заведет об этом речь, убеждала себя Брюнхильд. Да он в сарацинах себе десять новых жен раздобыл! Или царевну хазарскую по пути сосватал. И разумеется, она вовсе не собирается замуж за этого ётуна четырех с половиной локтей ростом! Он и в тот раз был страшен – кривой, переломанный нос, длинное костистое лицо, шрам на виске, – и уж верно, три лета в походе его не украсили.