что это за выражение, да и одним словом не определишь. Это было сложное отражение души человека, скрытного, без большого ума, но с трудно понимаемой претензией на превосходство над другими. Это угадывалось еще тогда, давно, но сейчас было определенно и ясно.

«Да, он всегда хотел быть выше всех, — подумала она. — Всегда. Когда родился, и то кричал, должно быть, не как все. Не гляди, что деревенский».

Она бросила возле машины хворост, который наломала в березняке, спросила Малого:

— Надо еще?

— Тут и воза не хватит, — ответил тот сердитым голосом.

— Ты что на меня рычишь?

— Да не на тебя я, Наталья, с чего взяла.

Наталья поняла: опять схлестнулся с Платуновым.

Подошел дедушка Антон. Пыхтя и чертыхаясь, бросил возле машины нарубленные березовые колья. Пожаловался:

— Чуть руку себе не оттяпал.

— Ты смотри у меня, — сказала с непонятной строгостью Старшая. — Отрубишь еще пальцы.

Платунов представил негармоничную руку-клешню без пальцев и подумал: «Конечно, кто же будет купюры считать?..»

Он шагнул в глубину короба, сел на скамейку у кабины, вжался в свой угол. Так сидеть, вжавшись, было все-таки теплее. Чья-то голова показалась в дверях. Голос Апостола произнес ласково-предупреждающе:

— Погреться не хотите? Костерок разложу…

— Не нужен мне костерок… Что вы тут, ночевать собираетесь?

— А может, и заночуем, как придется.

Платунов, зло скрипнув зубами, промолчал.

— Да оставь ты его, — сказал Малый. — Не видишь — барин. — В его голосе слышалась нетерпимость.

Апостол Антон отошел от двери.

— Поищи-ка топор, — сказал он Малому, — куда-то забросил. — И добавил с заинтересованностью: — Ветер поднялся. Должно быть, разгонит непутевость. Глядишь, и разведрится.

— Держи карман шире! — буркнул Малый. Он все еще злился.

Старик перепрыгнул канаву, стал искать подходящие для дела березки. Они тут плотно обступали проселок.

— Наталья, — позвал он, — пойдем вместе. Ты где?

— Да тут я, — невесело отозвалась Старшая из темноты.

— Занедужила никак?

— Ничего, дедушка, все в порядке.

Наталья стояла у старой трухлявой березы со сломанной ветром вершиной, уткнувшись лбом в холодную бересту, шероховатую от старости. От березы пахло мокрой, прелой древесной трухой. В еще не отвалившихся корявых сучьях, наполовину уже мертвых, свистел ветер, запоздалым листом трепетала высохшая и отколовшаяся береста.

Она уже не вспоминала ни о чем. Она как-то сразу отупела, когда окончательно убедилась, что это он, Василий Платунов. Она не могла себе представить, как утром приедут в Заборье и он узнает ее.

— Пойдем, — сказала она дедушке Антону. — Ты где?

Она протянула руки в темноту.

Старик рубил, она относила ветки к машине, все плененная сковывающим отупением. Потом они толкали машину. Вся дрожа от напряжения и нетерпения, машина бессильно рвалась вперед, но с места не двигалась. Малый глушил мотор, осматривал измочаленные, вжатые в грязь березовые прутья, снова просил идти за ветками, а сам лазал под задним мостом, выщупывая, где бы еще подкопать.

Так они возились порядочно. И тут Малый, все еще крепившийся, окончательно вышел из себя. Он с силой отбросил дверь короба, и она с грохотом ударилась о стенку.

— Эй вы, как вас там, господин-товарищ, помогли бы все ж таки! Баба и старик пупки пообрывали…

Платунов ждал этого. Он уже решил про себя, как отбреет того, кто полезет с этим предложением. Старшой он ответил бы вежливо, Апостолу — хитро, остроумно, а Малому по-свойски, как мужчина мужчине. Но тут, дрожа от холода и злости, Платунов перепутал все, и ответ получился один для всех. Он сказал почти спокойно, если не считать, что губы его дрожали, а голос срывался:

— Вы… вы взяли меня, значит, приняли на себя ответственность. Я вам не баранья туша, чтобы делать из меня все, что захочется. Я вам плачу деньги. За это вы меня везете. Что еще надо от меня?

— Да не возьмем мы ваших денег, — сказал Апостол. — Какие еще деньги?

— Деньги мы берем с людей. — Голос Малого был глух и непримирим.

— Да оставь ты его за-ради бога! — в голосе Старшой была мольба.

— Не оставлю. Я выкину его. К черту! Я его не повезу. Пусть, пусть…

Малый не договорил — задохнулся от негодования.

«Да, лучше бы его выкинуть, — подумала Наталья, — и мы не встретились бы еще раз, когда рассветет. Не хочется его видеть при свете. Хорошо, что темнота прикрывала позор и стыд. Он для меня уже дважды умирал — тогда и сейчас, и я уже пережила позор и стыд дважды. Зачем его снова воскрешать? Зачем мне еще раз переживать свой позор и стыд?»

Но, собрав все свои силы, она трудно проговорила в темноту, где должен был стоять Малый:

— Замолчи. К утру мы должны быть в Заборье. Слышишь?

И она представила, как при свете осеннего утра они встретятся в Заборье. Она постарается не узнать его. Очень постарается.

Глаза врача

1

Все было неприятно.

Неприятно ощущение усталости, когда Шершенев встал утром, будто невыспавшийся. Неприятно говорить жене о своем недомогании: жена никогда не принимала его болезни всерьез. Неприятна слякотная погода — весна вовсе не походила на весну.

«А может, ничего и нет, — подумал он, осторожно спускаясь по обледенелым ступенькам парадного, и уже спустился, и уже шагнул на тротуар, но тут под ногу подвернулась ледышка, и он оступился. Боль тупо ударила внизу живота, справа. — Нет, все-таки есть», — уныло и недовольно закончил он мысль.

Врач в поликлинике был неприятен своей молчаливой уверенностью — он ни на минуту не сомневался в аппендиците. А боли у Шершенева вдруг прошли, и ему опять подумалось, что, может, ничего и нет.

Мрачный и холодный приемный покой, как ворота в какой-то безрадостный мир, подавил Шершенева. Топчан, обтянутый желтой клеенкой, был неопрятный, клеенка липла к брюкам, и он стал ждать стоя. Напротив сидел небритый парень с перекошенным лицом и нянчил свою правую вывихнутую руку. Привели мужчину с окровавленным лицом. На застиранной гимнастерке — полосы и брызги крови.

— Что с ним? — спросил Шершенев, вспоминая, как в бою под Воронежем его изрешетило осколками гранаты и на гимнастерке быстро потемнели от жаркого солнца вот такие же полосы и брызги.

— Черт бросил в смотровой колодец, — ответил мужчина в черной спецовке, приведший раненого.

А Шершенев подумал, что у раненого, наверно, вытечет глаз, подумал как-то равнодушно, потому что боль снова стала тупо давить внизу живота.

У Шершенева измерили температуру, — оказалось тридцать семь градусов, взяли кровь. Маленькая сестра, у которой сзади развязались тесемки халата, образовав глубокое декольте — перед дежурством она, по-видимому, сняла блузку, — исчезла за ширмой и скоро прошмыгнула