Димитраки… Жив ли?

Я первым делом пошел знакомой дорогой к берегу. Вот шоссе… Там должен быть орех… А, вон он, все такой же… А где же горка?.. Белеет дача со шпилем на крыше… Где же горка?! За это время на пустом участке выстроили дачу… А где же Димитраки? Я поднялся по шоссе. Вот и орех. Он уже за решеткой, в саду. Горка срезана, выжжены заросли кругом. И на месте норы дом с балкончиком, и на месте «плантаций» сад с дорожками, усыпанными галькой. Играют дети… И следов не осталось. Только старый орех. Он, конечно, все видел. Димитраки! Вышибла его жизнь с последней позиции… Куда швырнула с палками и фелюгами, надеждой и верой, с его неизменной черепахой? И спросить не у кого.

А вид на море все тот же, чудесный. Те же синеющие дали…

Я направился на дачу капитана. Дощечка у ворот сказала еще раз, что дача продана. Садовник поливал розы. Я узнал Антона.

– Антон, это вы!..

Он не узнал меня, приложил ладонь к глазам, всматривался.

– Э-э… Признаю… Жили тогда, с мальчиком-то ходили… Как же, как же… Дачу-то продали уж… Я-то остался…

– А Димитраки где?

Вспомнили про черепах, про «ки-ри-ки».

– Уж третий год, как помер… Это уж после его смерти все распланировали, дачу поставили…

Я спросил, не знает ли Антон чего о последних днях Димитраки.

– Сам-то не видал, ездил в Одессу за кустами. А слыхал так… Зимой было, уж к весне… Шли рабочие по шоссе, турки… Зашли с дороги к нему в нору, толконулись огоньку попросить, а уж он готов. Лежит на постели, мертвый. Один помер. И не видал никто, болел ли. В городе-то его давно не видать было, и знакомых-то не было… Кто к нему, в дыру-то, ходил? Никто. Похоронили… Муру-то всю его, лодчонки там, продали, на помин души… Хоронили ничего…

Вот что узнал я. Печально. Помер один. Может быть, черепаха была… Спала в уголку, ведь зимой было дело.

Я недолго пожил в этом местечке.

Написал Жоржику, но не получил ответа. Должно быть, они переменили адрес. Но я уверен, что найду их. Быть может, и они ищут меня. Велика земля, и много на ней дорог, и не всегда скрещиваются эти дороги. Мы затерялись… пока.

И частенько спрашиваю я себя: где теперь Жоржик? Жив ли? Какой он? Конечно, жив. Все так же ли чутко его сердце? Или с годами все мягкое и ценное ушло и развеяно суровым ветром жизни, как нежный весенний цвет? Нет, нет! Не хочется думать, поверить в это. Он не изменился, конечно. И крепче стала его рука, глубже глядят глаза, а сердце горячо бьется и любит.

И когда поезд мчит меня по степям, мимо шахт, мимо далеких огней, я вспоминаю светлые глаза. Жоржик стоит возле меня, положив тонкую руку на плечо, и вдумчиво спрашивает:

– Как вы на это смотрите?..

1910