Вот об этом надо спрашивать не меня. Я не теоретик. В этих вещах у нас разбираются Плеханов, Засулич. И, мне кажется, они близки к истине.

В кабинет вошла Фанни, разговор зашел об ибсеновских «Привидениях», Степняк вздохнул облегченно. Вот ведь и на этот раз дело не обошлось без интервью.

Брандес стал прощаться и попросил Степняка написать что-нибудь его дочери. Она собирала автографы писателей.

Степняк взял альбом и, не задумываясь, написал: «Будь верна себе, и ты никогда не познаешь угрызений совести, которые составляют единственное истинное несчастье в жизни».

Степняк вызвался проводить гостя до станции Тэрхем-Грин, где проходила узкоколейка. Декабрьский вечер был не по-лондонски тих и ясен, бледные звезды светили в бледном сером небе. Ни ветерка, ни шума, ни прохожих на пустынной Вудсток-род. Расчувствовавшись в этом покое и безмятежности, Брандес спросил:

— А все-таки хорошо вам дышать английским воздухом и свободно разговаривать, не боясь, что полицейский шпик гонится за вами по пятам. Не правда ли?

— Чего бы я не дал, чтобы глотнуть хоть раз русского воздуха!

Из-за поворота показалось черное туловище паровоза, сверкнул огненный глаз. Вспомнилось, как утром Волховский рассказывал, что на суде у безмолвного Оболешева глаза горели зловещим красным светом. Брандес прощался, крепко пожимал руку и потом, стоя на пороге тамбура, еще долго махал шляпой, будто расставался надолго.

Утро было туманное. За окном не светлело, хотя он проснулся поздно. И не хотелось вставать, а надо было торопиться к Феликсу, где, наверное, уже давно ждал Шишко, чтобы окончательно составить план первого номера «Земского собора». Он потянулся, глянул в окно. Сплошная муть. А ведь кто-то любит этот лондонский воздух, пропитанный копотью, эту желтую, грязную Темзу с той же кровной преданностью, как итальянец — берега Адриатики, как сам любишь питерские белые ночи, разведенные мосты над Невой.

Пил наскоро чай стоя, одной рукой уже влезая в рукав пальто, подбадривая Фанни, огорченную счетом, присланным от мясника, напоминавшим о долге.

— Пустяки, все пустяки! Покончим с долгами. И, сдается мне, в ближайшее время.

— В ближайшее время ты лучше бы подумал о своем здоровье. Нельзя работать и днем и ночью. Мешки под глазами.

— Подумаю, подумаю... Всю дорогу буду думать.

Он выскочил на улицу. Туман немного рассеялся, но в десяти шагах трудно было различить фигуры прохожих. Ах, да, он обещал Фанни подумать о своем здоровье. Она любит назидать его, как младенца. К чему? Пора бы понять за столько лет, что это ни к чему. Тем более беспокоиться о здоровье. Друзья говорят: «С таким здоровьем ты проживешь сто лет». А у него дежурная фраза: «Сто лет без лекарств и еще пятьдесят с лекарствами». Если кому и надо подумать о своем здоровье, так это Феликсу. Издержался по казематам и ссылкам. Казематы... Как он мог вчера посоветовать этой девушке, дочери Брандеса, жить в ладу со своей совестью? В этом оттенок самодовольства, будто он такой паинька, комар носа не подточит. Разве может она догадаться, что сейчас, после всего, что узнал об Оболешеве, он в самом жесточайшем, отчаянном разладе с самим собой?..

— Доброе утро!— крикнул кто-то, обогнавший его в тумане.

— Привет, Джонни! С хорошей погодой вас!

По клеенчатой куртке с капюшоном и сутуловатой спине он узнал одного из рабочих, ремонтирующих узкоколейку. Забегая к Волховскому, он частенько останавливался и болтал с ними. Кажется, это нравилось молодым ребятам. Почему-то принято думать, что англичане всех сословий чопорны и немногословны. Чепуха. Неточно, как всякое обобщение. Простой народ во всем мире общителен. Книг не читают. Разговор — единственный способ удовлетворить свою любознательность, черпать новые сведения... А денек-то, в общем, хорош.

Он все убыстрял шаги. В это утро он чувствовал себя сильным и счастливым. Счастливый Кит! Может, они и правы, те, кто так думает. Может, и нет. Неточно, как всякое обобщение. Но сейчас он счастлив. Не мучают воспоминания. Да разве же они всегда мучают? «К чему будить воспоминанья, когда в душе горит надежды чудный свет?» Нет, еще лучше: «И радость, и горе — все к цели одной — хвала жизнедавцу Зевесу».

Он остановился. Мальчишка в белой рубашонке, выбившейся из-под пояса, кидал палку на мостовую, а огромный черный ньюфаундленд стремглав кидался, приносил ее и требовательным взглядом просил повторения. Игра. Как они оба довольны, радуются. Последнее время что-то слишком часто стал заглядываться на детей и щенят. Видно, дело к старости. Но что может быть лучше созерцания простой, необременительной радости существования?

Однако что же это он залюбовался? Шишко, верно, проклинает его. Приехал к Волховскому издалека...

Он зашагал еще быстрее, почти бежал, и мысли прыгали в такт шагам. Непонятно, почему так резко меняется настроение. Еще вчера твердил «Ощёрых дней сухая меледа, сухая меледа» и хотелось убежать от самого себя, работалось через силу. А сегодня впору горы своротить, ничто не тревожит, призрак Оболешева испарился, растаял... Может, потому, что выспался, поздно встал? Может, Фанни права — пора перестать работать по ночам? А откуда время взять? Спать по ночам — расточительство. Как это пел какой-то куплетист-балалаечник в трактире на Лиговке в пору рабочих кружков: «Ведь время это самое — явление упрямое...» Нет, брат Фанни, шалишь, не уложишь с петухами. Вот и сейчас с утра дыхнуть некогда. И нечего делать крюк к переходу через пути. Напрямик!

Он шагнул на шпалы, и из-за крутого поворота, ослепляя оранжевым светом, вылетел огненный глаз черного чудовища. Огненный взгляд Оболешева сбил его с ног. Адская боль. Дикий скрежет железа, лязг, вой. Бесконечное мгновение. Темнота. Мрак.

Мокрый снег медленно падал, таял на окаменелом лице Фанни, заплаканных глазах Засулич. Дул сильный ветер, морщил лужи на плитах площади перед вокзалом Ватерлоо, но скоро плит не стало видно — тысячные толпы рабочих с венками и красными знаменами заполонили все пространство. Митинг над гробом русского революционера и писателя вот-вот должен был начаться.

— Неужели все, кто сюда пришел, знали его? — сказала Элеонора Маркс.— Это поразительно!

— Может, и не знали, то есть не были знакомы, но слышали, читали,— ответил Волховский.

Они стояли у трибуны, где собрались друзья и почитатели Степняка. Некоторые из них явились издалека. Элизе Реклю из Швейцарии, Кейр Гарди из Шотландии, Малатеста...

Юркий журналист протиснулся к Элеоноре, держа наготове блокнот и карандаш, спросил:

— А кто будет выступать?

— Я от женщин, а остальные...— и она вопросительно посмотрела на Волховского.

— Спенс Ватсон — от Общества друзей русской свободы,