Пять минут смеха, если верить нелюбимому мной журналу «Здоровье», заменяет человеку кусок хлеба с маслом. Коли так, мы с Пеструхиным для поднятия нашего настроения умяли по парочке смеховых бутербродов. По ходу дела я придумал еще несколько прибабахов Ляхова, произведя его из простых и скромных кандидатов в психушку – прямо в доктора шизофренических наук.

– Веселая у вас профессия, Яков Семенович, – посочувствовал мне Пеструхин, когда я умолк.

– Помрешь со смеху, – немедленно согласился я. – Было бы у меня время, я бы вам, Кеша, порассказал про наших гауляйтеров. Прямо-таки заводная публика. Смешнее их только столичные издатели… Кстати, а почему вы именно «Тетрис» выбрали? Не «Политекст», не «Унисол», а «Тетрис»? Вы кого-то там знали?

Умный Иннокентий сообразил, что я от шуточек перешел к делу.

– Никого не знал, – ответил он. – Просто название понравилось. У моей Инки на работе стоит компьютер, так этот «Тетрис» – ее любимая игра… Вот я и решил: пошлю-ка рукопись именно туда. Специально узнал в библиотеке, что до 73-го года у нас можно брать для перевода любую вещь… Ну, и написал им в самом первом своем письмишке: дескать, автор – американский, роман 70-го года, перевод – мой собственный. Вещь занимательная, хотите – печатайте. Запаковал рукопись вместе с письмом, отправил и стал ждать. И вот недавно подхожу я к книжному лотку и вижу…

– Стойте-ка, Иннокентий! – поспешно прервал я киоскера. – Вы сказали «первое письмо». Что, были и другие?

Пеструхин удивленно уставился на меня, не понимая причин моего внезапного волнения.

– Думаете, я их стал заваливать письмами? – сказал он. – Ошибаетесь. Всего-то одно еще и послал. – Обратный адрес указывали? – нервно спросил я.

– Конечно, все что нужно. Обратный адрес, имя, как бы Пеструхину, – ответил Иннокентий. – Ясное дело, я указал адрес.

– Собирайтесь. Едем со мной. Ваше письмо мог прочесть любой. Люди из «Тетриса» там давно писем не берут… Собирайтесь, живо!

– Но я обязан… – все еще мялся Пеструхин. – Мне надо сдать выручку, занести ключи, поставить киоск на сигнализацию.

– Для начала неплохо остаться в живых! – проорал я. – Берите свою выручку, и двигаем!

Только сейчас до Пеструхина дошло, что дело серьезное. Расшвыривая пачки, он принялся выталкивать из-под самого низа сиреневую пластмассовую коробку. В коробке шуршало и позвякивало. Больше позвякивало: дневной улов киоскера был небогат.

– Сейчас, сию секунду… – бормотал Иннокентий. – У меня тут в «Курьер» вчерашний была завернута тетрадка со стихами… Да где же она? Вот!… Нет, не то, это накладные на бижутерию… Нам, кроме газет, столько дряни дают на реализацию…

В тесном пространстве газетного киоска двум гражданам маневрировать было крайне трудно. Сперва Пеструхин, увлекшись поисками тетрадки, чуть не заехал мне локтем в пах. Потом я, возвращаясь к окошечку, едва не отдавил ему руку.

– Быстрее! – подгонял я поэта-киоскера. – Бросьте вы тетрадку искать! Неужели не помните своих стихов на память?!

– Память у меня слабая, – отзывался Пеструхин откуда-то снизу. – А! Уже нашел… Уже почти нашел. Двух страниц не хватает…

Я снова выглянул в окошко. По-прежнему все было тихо. Господин иностранной наружности издали фотографировал бронзового Никитина при помощи «Полароида». Тетки, еще не наговорившись, уселись на лавочку. Со стороны девятиэтажек прошагали два лба, волоча какую-то металлическую трубу. Девчонка вывела рыжего колли попастись на газоне… В этой сугубо мирной воронежской картинке что-то меня неосознанно беспокоило, некая странность. Ну-ка, еще раз: фотограф, тетки, лбы с трубой, пацанка с собакой… Сто-о-оп!!! Труба! Два лба были, как и положено, одеты в спецовки, самые натуральные. Но это был новомодный московский покрой спецодежды! До провинции эти модели от Ярослава Цайца еще не успели дойти, я это точно знал. Значит… О, господи!

Труба была совсем даже не труба.

Это была пусковая установка ракет «Алазань», снятая с платформы и остроумно переделанная для ручной транспортировки. Насколько я знал, такой фокус был придуман еще в конце восьмидесятых, в Карабахе. Одному человеку произвести даже неприцельный пуск было бы довольно затруднительно, но вдвоем такая проблема решалась элементарно: один держит, другой наводит на нужный квадрат. В отличие от гранатомета типа «мухи» установка разворачивалась секунд на пятнадцать дольше, но зато «Алазань» не требовала у стрелка особых снайперских навыков. Ты задаешь только направление – и взрывом сносит к черту и саму цель, и все вокруг в диаметре десятка метров. У бронзового Никитина был один шанс из десяти уцелеть в этой передряге, у нас – и того меньше.

Пока я, как загипнотизированный, глядел из окошка киоска, пара лбов, не мешкая, стала разворачиваться в нашу сторону со своей трубой. Действовали они не очень сноровисто, но очень старательно. Мы получали лишних секунд шесть, однако они нам – что безрукому пилочка для ногтей.

Недолго думая, я вышиб ударом ноги хлипкую дверь киоска, вышвырнул наружу Пеструхина, роняющего на лету бумажки, и рыбкой вылетел сам. Такой, знаете ли, летучей рыбкой из «Клуба путешествий» – хвост сзади, плавники сбоку, глазки навыкате. Таймер в моей голове по привычке отсчитывал секунды, о которых – по всем правилам – детективу не следовало думать свысока, но лучше-то – вообще не думать. Тем не менее судьба подарила нам на целых пять мгновений весны больше, чем Штирлицу. Правда, в знаменитого телеразведчика за все серии никто не целился даже из пистолета, не говоря уж о ракетах. В худшем случае на него могли бы уронить горшок с цветами из окна конспиративной квартиры на Блюменштрассе. Сериал о приключениях Я.С. Штерна – который вот-вот мог бесславно оборваться в городе Воронеже – к моменту своего предполагаемого финала уже включал целый набор красочных терактов. От наезда на «Скорой помощи» до взрыва в павильоне Книжной ярмарки. Ракета «Алазань» неплохо вписывалась в этот убийственный ряд… Семнадцать… восемнадцать… девятнадцать… Мы неслись прочь от киоска, и я своей чуткой спиной каждую секунду ощущал будущий взрыв. Не знаю, что чувствовала спина бежавшего впереди Пеструхина. Подозреваю, то же самое…. Двадцать… двадцать один… Очко! Тяжкий грохот сотряс окрестности. Взрывная волна сильно толкнула нас на асфальт, однако на лету я по привычке сумел извернуться и упал так, чтобы оказаться головой, а не пятками к своим противникам. И в то мгновение воронежской весны, когда можно уже было взглянуть на оставленный киоск, я это сделал.

Газетного киоска близ памятника Никитину больше не было. Вместо него громоздилась куча горящих досок, земли, мусора, каких-то камней. Сам монумент похмельному стихотворцу, на удивление, практически не пострадал от взрыва: вероятно, и на памятники распространялась народная мудрость насчет пьяного, моря и колена. Если не считать киоска, других жертв не наблюдалось. Повизгивал контуженый колли, но его хозяйка, по-моему, была в порядке и, сидя на земле, только очумело крутила головой. Двух дородных теток снесло с лавочки; теперь они осторожно выглядывали из-за деревянных спинок. Иностранный господин негромко причитал, перебирая обломки своего «Полароида»: его выбило из рук и хлобыстнуло об асфальт… Что касается двух лбов в спецовках от Цайца, то они победно осматривались, поводя жерлом своей трубы вправо-влево. Я догадался, что у них есть, как минимум, еще одна ракета, готовая к употреблению. И если я сейчас же что-нибудь не предприму, то они ее без раздумий употребят. «Вот уж нет!» – подумал я, лежа достал «макаров» и прицелился.