четвертый месяц, с горстью защитников, стойко выдерживал осаду более многочисленного неприятеля. Осаждавших было полторы тысячи, а защитников — не более трехсот. Но эти триста воодушевлялись героическим духом полковника Валерио Трухано.

Читатель, быть может, не забыл того честного и благочестивого погонщика мулов, который оказал дону Рафаэлю помощь, вылечив его лошадь, и который, в минуты опасности, всегда громогласно обращался за помощью к Богу. Такое же благочестие он сумел внушить и защитникам города, судя по тому, что из-за земляных укреплений до испанцев часто доносилось хоровое пение псалмов и гимнов.

На городских валах стояло несколько пушек с обращенными к испанскому лагерю жерлами. Все пространство между городом и лагерем было усеяно убитыми людьми и лошадьми, тела которых не успели еще убрать.

Заглянем сначала в испанский лагерь, где главнокомандующим был оахакский губернатор Бонавиа со своими помощниками, генералами Кальделасом и Регулесом.

Рано утром описываемого дня в лагерь возвратились из разведки двое верховых драгун. Они сопровождали третьего всадника в одежде вакеро. Последний вел на поводу великолепного коня.

Вакеро просил провести его к полковнику Трэс-Вилласу, к которому имел поручение. Драгуны привели его к одному из лучших шатров. Перед этим шатром стоял грум и усердно чистил верховую лошадь.

— А как ваше имя? — спросил грум у вакеро, когда тот попросил доложить о нем полковнику.

— Хулиан, — ответил тот. — Я один из служащих в гасиенде Дель-Валле, и у меня есть важное поручение к полковнику Трэс-Вилласу.

— Хорошо. Сейчас доложу полковнику, — проговорил грум и исчез за пологом шатра.

В этот день испанское войско готовилось сделать пятнадцатый по счету приступ осажденного города, и полковник Трэс-Виллас собирался на военный совет по этому поводу. Когда грум доложил ему о прибытии посланного из гасиенды Дель-Валле, он приказал позвать его. Во все время своей разлуки с Гертрудой он питал тайную надежду на то, что девушка пришлет, наконец, ему весточку со словом любви и прощения. Поэтому прибытие человека с той стороны всегда сильно волновало его.

— В чем дело, Хулиан? — поспешно спросил он гонца. — Надеюсь, в нашей гасиенде все благополучно?

— Пока все слава Богу, сеньор, — ответил вакеро. — Только солдаты на гасиенде жалуются, что им нечего делать. Впрочем, известие, которое я привез вашей чести, быть может, даст им и дело…

— Значит, ты привез мне известие о наших врагах?

Тон глубокого разочарования, звучавший в этом вопросе, произвел впечатление даже на грубоватую душу вакеро.

— Да, есть и это, сеньор, — поспешил сказать он. — Но у меня имеется кое-что и другое. Наверное вам будет приятно узнать, что я привел с собой Ронкадора?..

— Как… Ронкадора?!

— Да, вашего любимого коня, сеньор. Вы сочли его убитым, но он оказался только раненым. Его выходили и вернули в нашу гасиенду.

— Кто же сделал это?

— Дон Мариано или, вернее, сеньорита Гертруда. Слуга дона Мариано, который привел Ронкадора, передал кстати и письмо вам…

— Письмо?! Почему же ты молчал о нем до сих пор?

— А потому, что до него дошла очередь только сейчас, — пояснил вакеро. — Вот оно, извольте получить, сеньор.

Достав из бокового кармана своей куртки небольшой пакетик, завернутый для сохранности в пальмовый лист, вакеро вручил его своему господину. Рука дона Рафаэля сильно дрожала, когда он принимал пакетик и нераспечатанным положил его на стол. Под напускным равнодушием молодой человек едва мог скрыть охватившую его радость. Сердце его замирало от блаженства. Он живо представлял себе, с каким наслаждением прочтет это дорогое письмо, когда останется один.

— А о чем ты еще хотел сообщить мне, Хулиан? — осведомился он. — Говори скорее. Мне некогда.

— Да вот насчет Аройо и Бокардо. Они со всей своей шайкой шныряют около нас, и сеньор Верегуи приказал мне передать вашей милости…

— А, так эти бандиты еще целы и снова подбираются к нам! — воскликнул дон Рафаэль. — Передай поручику Верегуи, что я на днях приеду сам, и тогда мы займемся этими разбойниками. А теперь можешь уходить. Отдохни и отправляйся в обратный путь.

Лишь только посланный скрылся за пологом, дон Рафаэль с лихорадочной поспешностью схватил со стола письмо, но некоторое время продержал его в руке, не решаясь распечатать. Сердце молодого человека то усиленно билось, то замирало. Наконец он решился вскрыть пакетик. Из него выпал небольшой листок почтовой бумаги с несколькими строками, написанными тонким женским почерком. Строки эти содержали следующее:

«Обитатели гасиенды Лас-Пальмас не забыли любезности дона Рафаэля, оказанной им в весьма критических для них обстоятельствах, и надеются, что полковник Трэс-Виллас сочтет за знак их признательности восстановление здоровья благородного коня, который был любимцем капитана Трэс-Вилласа и которого они имеют удовольствие препроводить ему».

— «Любезность!» — с горечью воскликнул молодой человек, прочитав это коротенькое послание. — Они называют это любезностью! Хороша любезность, которая основывалась на нарушении долга службы и клятвы, данной мною над оскверненным телом моего отца!.. Нет, нужно забыть этих людей! Они совершенно не понимают меня…

Однако, как ни был дон Рафаэль огорчен письмом, давшим ему совсем не то, чего он так страстно ожидал, он не разорвал и не бросил его, а положил в нагрудный карман мундира, как раз над сердцем. Может быть, это письмо писала и не сама Гертруда — он не знал ее почерка, — но все же оно написано, по всей вероятности, не без ее участия. Кроме того, кто, как не она, позаботился о Ронкадоре?..

Утешая себя такими приятными мыслями, дон Рафаэль поспешно направился в шатер главнокомандующего. По дороге молодой человек потрепал по крутой шее своего любимца, стоявшего около входа в шатер, и с удовольствием убедился, что конь, как и прежде, вполне здоров и крепок. В ответ на эту ласку Ронкадор весело заржал и потерся мордой о рукав мундира своего любимого хозяина.

Дон Рафаэль явился на военный совет последним.