не ниже среднего, и уши с зубами у него в порядке, и веснушек не видать, и между прочим, ему за тридцать перевалило.

Про возраст его я только раз услышал (подслушал, по правде сказать), когда он разговаривал с матерью во дворе. Она работала в регистратуре, плотная такая, ухоженная дама, периодически красившая волосы — из блондинки в брюнетку, а то и в голубую; она жила по соседству со Старшей Сестрой и была, как говорили, ее близкой подругой. Всякий раз, как мы выходили куда-то, Билли не мог пройти мимо регистратуры, чтобы не подставить ей алую щеку для поцелуя. Всех это смущало не меньше его самого, но никто не дразнил его на этот счет, даже Макмёрфи.

Однажды — не вспомню, как давно, — когда мы сидели в вестибюле на диванах из кожзама или слонялись по двору, ожидая санитара, который решил звякнуть своему букмекеру перед тем, как вести нас куда-то, мама Билли вышла из-за конторки, взяла его за руку и повела на воздух. Она уселась с ним на траву неподалеку от меня, держа осанку и вытянув короткие округлые ноги, похожие на вареную колбасу, а Билли улегся рядом и положил голову ей на колени. Он говорил о том, чтобы найти себе жену и поступить в колледж, а она щекотала ему ухо одуванчиком и заливалась смехом.

— Милый мой, у тебя еще уйма времени для всего такого. Вся жизнь впереди.

— Мама, мне три-три-тридцать один год!

Она засмеялась и защекотала его пуще прежнего.

— Милый мой, неужели я похожа на мать взрослого мужчины?

Она наморщила нос, надула губы и смачно послала ему воздушный Поцелуй, и я подумал, что по ней и вправду никак не скажешь, что она чья-то мать. Мне самому не верилось, что Билли тридцать один, пока я не присмотрелся к дате рождения у него на манжете.

В полночь, когда Гивер с другим черным и сестрой ушли, и их сменил старый цветной, мистер Тёркл, Макмёрфи с Билли были уже на ногах; наверно, витамины принимали. Я встал, надел халат и вышел в дневную палату, где они говорили с мистером Тёрклом. Хардинг, Скэнлон и Сифелт, и еще несколько ребят тоже вышли. Макмёрфи говорил мистеру Тёрклу, чего ожидать, если девушка все же придет — или, лучше сказать, повторял, потому что, судя по всему, они уже все обговорили за пару недель до того. Макмёрфи сказал, что нужно будет впустить ее через окно, чтобы не рисковать попасться на глаза ночной инспекторше у главного входа. А затем открыть изолятор. Разве не славное будет любовное гнездышко? Такое уединенное. («Ах, Макм-мёрфи», — приговаривал Билли.) А свет не включать. Чтобы инспекторша не увидала. И закрыть двери палаты, чтобы не разбудить никого из хроников. И не шуметь; мы не хотим никого потревожить.

— Ай, ладно тебе, М-М-Мак, — сказал Билли.

Мистер Тёркл только кивал с сонным видом. Но когда Макмёрфи сказал: «Всё вопросы, кажись, устаканили», — он возразил: «Я пуидевживаюсь другого мнения», — и стал усмехаться себе в белый воротник, покачивая желтой лысой головой, точно шариком на палочке.

— Ладно тебе, Тёркл. Мы тебя не обделим. Она должна захватить пару бутылок.

— Уже теплее, — сказал мистер Тёркл.

Он то и дело клевал носом. Казалось, он отчаянно борется со сном. Я слышал, что днем он работал в другом месте, на ипподроме. Макмёрфи повернулся к Билли.

— Тёркл претендует на что-то посущественней. Во сколько ты оценишь свою застарелую невинность, Билли, малыш?

Прежде чем Билли справился с заиканием и что-то сказал, мистер Тёркл покачал головой.

— Не это. Не деньги. Она ведь не только выпить вам принесет, а? Сладенькая такая. Вы, ребята, кое-что еще получите, так ведь?

Он обвел ребят насмешливым взглядом.

Билли чуть не лопнул, пытаясь сказать, чтобы он и думать не смел о Кэнди, его девушке! Макмёрфи отвел Билли в сторонку и сказал не беспокоиться насчет целомудрия его девушки — к тому времени, как Билли выполнит свою программу, Тёркл, старый енот, будет, скорее всего, таким пьяным и сонным, что не сможет вложить морковку в пилотку.

Девушка опять запаздывала. Мы сидели в халатах в дневной палате и слушали, как Макмёрфи с мистером Тёрклом вспоминают случаи из армейской жизни, затягиваясь по очереди самокруткой мистера Тёркла; затягивались они основательно и не выдыхали дым, пока у них глаза на лоб не лезли. Хардинг не удержался и спросил, что это у них за сигаретка с таким интересным запахом, а мистер Тёркл сказал высоким сиплым голосом:

— Да просто сигаретка. Хей-хо, да. Хошь курнуть?

Билли все больше нервничал, боясь, что Кэнди не придет, а еще больше — что придет. Он то и дело спрашивал, чего мы никак не ложимся, мерзнем тут, в темноте, как гончие, ждущие в кухне обрезков, а мы ему только усмехались. Ложиться никому не хотелось; мы вовсе не мерзли, наоборот — от души проводили время, сидя в полутьме и слушая истории Макмёрфи и мистера Тёркла. Никто не выглядел сонным и не переживал насчет того, что уже третий час ночи, а девушки все нет. Тёркл высказал мысль, что она запаздывает потому, что в окнах темно, и она не может нас найти; Макмёрфи с ним согласился, и они забегали по коридору, везде включая свет, и были уже готовы включить верхний свет в спальне, но Хардинг сказал, что тогда все проснутся и придется с ними делиться. Они с ним согласились и ограничились светом в кабинете врача.

Как только они осветили все отделение, послышался стук в окно. Макмёрфи подбежал и приник к стеклу, обхватив лицо ладонями, чтобы видеть. Потом повернулся к нам и сказал, усмехаясь:

— Красотку даже ночью видно по походке.

Взяв Билли за запястье, он подтащил его к окну.

— Впускай ее, Тёркл. Жеребец землю роет.

— Слушай, Мак-м-м-мёрфи, погоди, — стал мямлить Билли.

— Никаких мама-ма-мёрфи, Билли. Поздно отступать. Прорвешься. Вот что я тебе скажу: ставлю пять долларов, что она у тебя пощады запросит; по рукам? Тёркл, открывай окно.

В темноте стояли две девушки: Кэнди и та, другая, которая не приехала на рыбалку.

— Мать честная! — сказал Тёркл, помогая им. — Всем достанется.

Мы все бросились помогать: девушки задрали юбки выше пояса, чтобы забраться к нам.

— Чертяка ты, Макмёрфи, — сказала Кэнди.

И так рьяно бросилась ему на шею, что чуть не кокнула бутылки, которые держала в обеих