Любопытно, что Лунин совершенно не видел себя: как будто он выпал из мира, исчез оттуда на время этого загадочного явления, прервавшего его и без того некрепкие связи с реальностью.

В другой раз, разговаривая с психиатром, снова решившим позаниматься с Луниным тестами, теперь уже в виде рисунков, графиков и диаграмм (он наконец признался Лунину, что делает кандидатскую диссертацию об оригиналах, посчитав одним из них Лунина), он вдруг почувствовал, что тот мучается газами, оттого что с утра ел солянку с сардельками. Психиатр изо всех сил напрягает мышцы брюшного пресса, чтобы сдержать рвущиеся наружу газы. Вот почему он энергично вскакивал, пробегался по ординаторской, неожиданно похохатывал и хлопал Лунина по плечу.

Лунин мучительно стал угадывать задние мысли людей, находившихся рядом, а иногда даже и на значительных расстояниях. Например, ему представился Птицын на больничной койке с поднятым пенисом и беспомощным взглядом, в черном коконе вокруг тела, похожем на пыльный вихрь, и этот вихрь Лунин в полной уверенности обозначил как неимоверное эгоистическое тщеславие Птицына.

Однажды ночью, внезапно проснувшись от матерного бормотания соседа-алкоголика, он несколько минут подряд пристально созерцал голое мускулистое тело Голицына без головы, сидевшее нога на ногу поверх коньевого одеяла алкоголика, который под этим одеялом тревожно ворочался. Открученная голова висела в воздухе на расстоянии вытянутой руки справа от Голицына, прямо над спинкой кровати. Она лежала на щеке, задумчиво шевелила усом и грустно моргала глазами. Шея была скручена в тоненькую трубочку, на конце которой запеклось большое пятно крови. Лунин вдруг понял, что очень скоро Голицына ждет смерть в автомобильной катастрофе. Впервые ему стало жаль Голицына. Чувство зависти к нему, которое постоянно мучило Лунина, совершенно ушло. Он вдруг вгляделся в его бессмертную душу помимо и сквозь телесные оболочки, отслоив их, словно луковую шелуху. Эта душа была жалкой, несчастной, неуверенной в себе - она была душой неудачника. Лунин сравнил бы ее с четырехлетней обиженной девочкой, сосущей палец.

Эта игра страшно понравилась Лунину. Он коротал унылые часы в психушке, развлекаясь этой игрой, воскрешая в памяти вереницы знакомых, с тем чтобы, заглянув за изнанку их внешней телесности, угадать их истинную духовную природу.

Такому же анализу он подверг Лизу Чайкину, Лянечку и даже Верстовскую. Образ Лизы Чайкиной его обескуражил. Три года в институте он с благоговением привык созерцать ее тонкий, изящный профиль с кудрявым локоном на щеке. Сейчас он увидел ее анфас: она с растрепанными волосами, растолстевшая, как подушка, с жестким, непримиримым взглядом командира, с выдвинутым вперед тяжелым двойным подбородком и шеей, обезображенной базедовой болезнью, как у Крупской. Лянечка, напротив, смягчилась в его воображении, нацепила на себя кокетливую розовую шляпку с белым пером и, по обыкновению кося левым глазом, загадочно улыбалась, при этом не переставая гладила белую кошку, свернувшуюся в клубок у нее на коленях. Обе они урчали от удовольствия. Вместо Верстовской Лунину привиделась виолончель цвета спелого апельсина. Лысый виолончелист с каким-то озверением хлестал виолончель смычком по бедрам (виолончель и женщина в голове Лунина как-то непротиворечиво отождествились), так что пух на затылке виолончелиста подскакивал вверх синхронно ударам смычка.

Насколько эти его откровения были достоверными, Лунин не знал, но это ничего не меняло: для него они не переставали быть истиной - истиной горькой, часто грубой, а порой и жалкой.

2.

Сегодня весь день шел снег с дождем. Капли однообразно барабанили по крыше и стеклам палаты. Миша Лунин с тоской смотрел в окно на мокрые голые ветки, на турник и скамейку, по спинке которой вода стекала в большую лужу, по форме похожую на материк Южную Америку. Психи вокруг него все, как один, спали.

Два дня назад выписали Валентину. Она каждое утро в спортивном костюме и вязаной шапочке занималась на этом турнике до обхода врачей. Миша до завтрака спешил к окну и глядел, как Валентина крутит "солнышко" на турнике, делает растяжки у лестницы, продольный шпагат. Иногда он сбегал во двор поздороваться с нею.

Изящная, гибкая, юная, с большими карими грустными глазами, как она-то попала в клинику неврозов? Она всерьез уверяла Мишу, будто у нее шизофрения. Он спорил, злился, настаивал на том, что она все выдумала, нафантазировала. Просто у нее самая заурядная депрессия. А у кого ее не бывает? Валентина энергично крутила головой.

Вот странность: в психушке Миша почти сразу же обрел то, из-за чего в нее попал, - любовь. Оказывается, его сердце оставалось пустым не больше месяца. "Свято место пусто не бывает!" Он влюбился в Валентину не раздумывая, тут же, чуть только Пекарь привел его к ней и познакомил. Пекарь блистал остроумием, а Миша молчал как дурак и умиленно ласкал глазами Валентину, радуясь, что ему не надо говорить: Пекарь болтает за двоих.

Она была в розовом халатике, с короткой, "под мальчишку" стрижкой. В ней вообще было много мальчишеского. Ее непокорная челка то и дело сбивалась на глаза, и она быстрым движением руки ее отбрасывала; у правого виска острая и прямая прядь тоже не желала быть послушной, падая поперек уха. Эта прядь была совсем не похожа на спокойную прядь Лизы Чайкиной. В ней чувствовалась сила и упрямство, даже бунт. Между тем держалась Валентина так, будто ее навсегда покинула жизнь, попросту вытекла и ушла в песок.

В Валентине Мише виделось редкое сочетание девичьей стыдливости, почти детской угловатости с властно заявляющей о себе женской природе, упрямо рвущейся из глубин наружу, вопреки строгой узде целомудрия. По прошествии лет Миша догадался, что именно этот замеченный им разлад привел Валентину в психушку. А тогда он безмятежно любовался ее ладно скроенным телом, упругой грудью, округлой рукой, хорошо видной сквозь широкий рукав розового халатика. Тогда он не отдавал себе отчета в том, что любит ее как самку и что его самого, точно самца, притягивает ее крепко сбитая женская плоть.

Они сразу подружились. Миша приносил ей свою гитару и показывал аккорды, дарил шоколадки и подкармливал конфетками. Они подолгу болтали в комнате для гостей, пока ее соседки сплетничали или смотрели телевизор в холле. И все-таки Валентина любила одного только Пекаря, ревновала его к его жене, толстой брюзгливой еврейке, которая раз в неделю приносила Пекарю жареную курицу в фольге. Что Валентину привлекало в Пекаре, Миша никак не мог понять.

Но вот за неделю до выписки Валентины - кто его дергал за язык? - он сдуру сделал ей предложение: "Выходи за меня замуж!" Она ничуть не удивилась, только нахмурилась и ответила строго: "Нет, ты болен, и я больна!" -"Ничего ты не больна!" - "Что мы с тобой будем делать, если мы оба больны?! Подумай! - настаивала Валентина. - Мы возненавидим друг друга..."

3.

- Что скучаешь? Может, потанцуем?

Старый катушечный магнитофон "Яуза" играл Жана-Мишеля Жара. Миша Лунин под эту музыку, включенную Пекарем, впервые увидел Валентину с двумя апельсинами в руках, и под нее же она пришла перед самой выпиской прощаться с Пекарем и Мишей, в основном, конечно, с Пекарем. Жан-Мишель Жар с тех пор навевал на Мишу печальную меланхолию прощания.