Генри Мюррей пишет, что для него читать «Моби Дик» сродни тому, чтобы слушать «Героическую симфонию» Бетховена. Читая это произведение, в котором описывается соответствующий миф, мы чувствуем свое очищение, которое сродни очищению после переживания глубоких религиозных чувств, возникающих вследствие гибели Ахава – земного воплощения дьявола. Мы ощущаем, что такие понятия, как мир и жизнь, наделены некими глубинными качествами, которые проникают в самую душу человека – дальше, чем бесконечные «завтра, и завтра, и завтра» шекспировского Макбета. Любовь, радость и смерть противостоят друг другу во всем этом водовороте глубоких эмоций.

В своем письме Готорну, отправленному после написания «Моби Дика», Мелвилл отмечает: «Я написал злую книгу». А затем, когда он узнал, что Готорн понял и полюбил ее, он добавил: «Я чувствую себя новорожденным ребенком!» Он пережил катарсис, который чувствует человек, создавший нечто прекрасное. Это чувство не является просто эмоциями после «победы» над дьяволом или тем, что сопутствует ощущению «изгнания зла», – такие чувства сами по себе ведут только к сентиментальности. Это, скорее, катарсис очищения чувств, достигаемый в битве с дьяволом, в борьбе с неподатливыми словами, которая завершается тем, что автор оказывается в состоянии выразить то, что видит и чувствует его сердце и ум. Это очищение от ожесточенных распрей с дьяволом.

Это не означает, что дьявол уже никогда не вернется. Но автор уже нащупал в результате своей борьбы с демоническим началом то, что он – творческая личность – сможет противопоставить злу, и не просто противопоставить, но и превратить это зло в нечто радостное, прекрасное и исцеляющее. Эту битву никому не дано закончить раз и навсегда. Гете боролся и страдал в течение сорока лет, прежде чем ему удалось прийти к творческому окончанию второй части «Фауста».

«Моби Дик» Мелвилла был написан в качестве критики ограниченности и мракобесия, душившего жизнь пуританства, которое в то время все еще гнойными язвами гнездилось в церковных приходах Новой Англии. Оно было пропитано тем же самым духом, который ранее привел к сожжению «ведьм» в Салеме. Название китобойного судна «Пекод» было взято по наименованию свирепого племени индейцев, которое истребили переселенцы Новой Англии. Все еще жившая в их душах тяга к решению проблем подобными методами и стала мишенью для Мелвилла.

Суровая, ледяная холодность отца Мелвилла и спокойная мягкость его матери, которую ему в полной мере оказалось не суждено познать, – это были те силы, под действием которых сформировалось его супер-эго и возник его глубокий интерес к глубинам этих мифов. Фрейд предполагал, что постоянная агрессия является признаком отсутствия эротического начала в жизни человека. Именно этот недостаток характеризует тот вид пуританства, который Мелвилл видел целью своей критики.

Таков мифический катарсис, который проходит любая творческая личность. Неудивительно, что каждый такой человек ощущает это всем своим сердцем, всем своим умом. Они обречены судьбой передавать это свое чувство другим людям, разделять с ними те эмоциональные баталии и катаклизмы, о которых пишет Мелвилл. Создав «Моби Дика», Мелвилл вошел в когорту величайших писателей середины и второй половины девятнадцатого века – Кьеркегора, Шопенгауэра, Ницше, а несколькими десятилетиями позднее – Фрейда и Шпенглера. Они все явственно ощущали, что главным недостатком эпохи Просвещения было игнорирование дьявола, его отсутствие.

В «Моби Дике» Бог, в конце концов, побеждает, сатанинские силы разбиты, как это было предсказано еще на Древнем Олимпе. Победа досталась дорогой ценой – итог этой смертельной схватки выражен в одной фразе, которая в случае с «Моби Диком» звучит так: «И спасся только я один, чтобы возвестить тебе». Мифический дьявол тут нужен для того, чтобы человек вытерпел и перенес все тяготы землетрясений и извержений источающих огонь и серу вулканов, однако добро и зло обречены вечно идти рука об руку друг с другом.

«Кто-то может задаться вопросом, как так произошло, что Мел-виллу, – пишет Мюррей, – изначально и в глубине своей хорошему, доброму, любящему, благородному, почтительному человеку-идеалисту – оказалось суждено почувствовать необходимость написать злую книгу?»[222] Почему тот так резко восстал против западной ортодоксии, так же как Байрон, Шелли или любой другой писатель, до него создавший произведения, где действует сатанинское начало? Так же гневно, как Ницше или самые радикальные его последователи наших дней? Есть вопросы, которые мы будем задавать себе бесконечно и на которые никогда не получим ответа. Но именно в поднятии этих вопросов и заключается катарсис, этим мы переживаем свое очищение.

Я рассматриваю этот роман как миф о войне между добром и злом, в которой герой, воплощающий в себе сатану, репетирует войны между богами, и это происходит еще до того, как Эдип вырвал себе глаза, до того, как Прометей оказался обреченным на муки из-за того, что передал свои знания первобытным людям, до того, как Афина встретилась с демонами в Орестее, до того, как Сократ выпил яд. В нем действует Сатана, в нем ведется неизбежная война духов. Вечные войны продолжаются. Когда Жанна д’Арк в пьесе Джорджа Бернарда Шоу «Святая Иоанна», привязанная к столбу, погибает на костре, она выкрикивает великий вопрос: «Доколе, о Господи, доколе?» Этот вопль будет слышен до тех пор, пока у людей сохранится понятие о Боге и Сатане – именно из борьбы между ними произрастают те качества, которые делают нас людьми. Из этих глубин рождается великая литература. Мы никогда не увидим, что эта борьба завершилась. Сражение, как и показано в этом мифе, продолжается, пока мы остаемся людьми, и оно предоставляет нам возможность наслаждаться самыми глубокими и радостными переживаниями.

Освобождение женщины

В предыдущих главах мы видели, как шовинистически настроенный Пер Гюнт пытался найти себя, скитаясь по свету. Но он во все большей степени впадает в отчаяние, и это продолжается до тех пор, пока он не встречается со смертью лицом к лицу. В конце концов он обретает истинного себя только в присутствии Сольвейг и через ее женскую любовь.

В мифе о принцессе Шиповничек мы видели, что к ее освобождению не привели усилия тех принцев, которые выказывали только свою молодецкую удаль и силу в попытках прорваться через изгородь из густых зарослей. Но оно произошло в присутствии того принца, который не применял грубую силу, а придерживался тактики «креативного ожидания» и уловил момент, когда изгородь с колючками и шипами расступилась сама по себе и когда они вместе с принцессой смогли по-настоящему присутствовать друг для друга.