Ирония же состоит в следующем. Во время своей прогулки повторявшейся изо дня в день, величайший в мире мастер ужаса и гротеска всякий раз проходил мимо одного дома на восточной стороне улицы обветшалого старомодного строения, громоздившегося на круто уходящем вверх пригорке; с огромным запущенным двором, доставшимся ему от тех времен, когда окружающая местность практически представляла собой пустырь. Не похоже, чтобы По когда-либо писал или говорил об этом доме; нет свидетельств и в пользу того, что он вообще обращал на него внимание. Тем не менее, именно этот дом в глазах двоих людей, обладающих некоторой информацией, по ужасам своим не только равен, но даже превосходит самые изощренные и жуткие из вымыслов гения, столь часто проходившего мимо него в неведении; превосходит и поныне стоит и взирает на мир тусклым взглядом своих оконниц, как пугающий символ всего, что неописуемо чудовищно и ужасно.

Дом этот был и, в определенном смысле, остался объектом такого рода, которые всегда привлекают внимание зевак. Если изначально он представлял собой нечто вроде фермерского домика, то впоследствии приобрел ряд признаков типичной новоанглийской колониальной постройки середины восемнадцатого столетия и превратился в помпезный двухэтажный особняк с остроконечной крышей и глухой мансардой, с георгианским парадным входом и внутренней панельной обшивкой в тогдашнем вкусе. Дом стоял на склоне холма, поднимавшегося к востоку, и был обращен фасадом на юг; нижние окна с правой его стороны находились почти вровень с землей, зато левая сторона дома, граничившая с улицей, была открыта до самого фундамента. На архитектуре дома, строившегося более полутора столетий тому назад, отразились нивелировка и выпрямление дороги, пролегавшей в непосредственной близости от него. Речь идет все о той же Бенефит-стрит, которая прежде называлась Бэк-стрит и представляла собой дорожку, петлявшую между захоронениями первых поселенцев.Выпрямление ее стало возможным лишь тогда, когда тела были перенесены на Северное кладбище, и, таким образом, отпало всякое моральное препятствие к тому, чтобы проложить путь прямо по старым фамильным делянкам. Первоначально западная стена дома располагалась на крутом склоне холма на расстоянии примерно в двадцать футов от дороги, однако в результате расширения улицы, осуществленного незадолго до революции, промежуточное расстояние существенно сократилось, а подвальный этаж обнажился настолько, что пришлось соорудить кирпичную стену с двумя окнами и дверью, оградившую его от нового маршрута для публичного передвижения. Когда сто лет тому назад был проложен тротуар, промежуток между домом и улицей исчез окончательно, и По во время своих прогулок мог видеть лишь стену серого скупого кирпича, начинавшуюся на одном уровне с тротуаром и увенчивавшуюся на высоте десяти футов старомодным, крытым гонтом корпусом самого дома.

Обширный земельный участок простирался от дома вверх по склону холма почти до Уитон-стрит. Площадка между фасадом дома и Бенефит-стрит, как и следовало ожидать, сильно возвышалась над уровнем тротуара, образовав своего рода террасу, огражденную высоким каменным валом, сырым и замшелым; узкий и крутой ряд ступеней, проходя через вал, уводил меж каньонообразных поверхностей вверх в царство запущенных лужаек, неухоженных садов и осыпающихся кирпичных кладок, где разбитые цементные урны, ржавые котлы, затейливые треножники, некогда служившие им опорой, и тому подобная утварь валялись повсюду, образуя восхитительный фон для видавшей виды парадной двери с зияющим наверху оконным проемом, прогнившими ионическими пилястрами и треугольным фронтоном, изъеденным червями.

Все, что я слышал о страшном доме в детстве, сводилось к тому, что, якобы, в нем умерло необыкновенно большое число людей. Именно это, как уверяли меня, заставило первых владельцев покинуть дом лет через двадцать после того, как он был построен. Просто там была нездоровая атмосфера быть может, из-за сырости и поганых наростов в подвале, из-за всепроникающего тошнотворного запаха, из-за сквозняков в коридорах или, наконец, из-за недоброкачественной воды в колодцах и на водокачке. Все перечисленные причины выглядели достаточно веско, а дальше такого рода предположений никто из моих знакомых не шел. И только записные книжки моего дядюшки, неутомимого собирателя древностей, доктора Илайхью Уиппла, поведали мне о существовании более мрачных и смутных догадок, лежащих в основе фольклора, бытовавшего среди слуг прежних времен и простого люда; догадок, никогда не выходивших за пределы узкого круга посвященных людей и по большей части забытых в те времена, когда Провиденс вырос в крупный современный город с непрерывно меняющимся населением.

Можно сказать определенно, что в большинстве своем горожане не склонны были считать этот дом домом с привидениями или чем-нибудь в этом роде. Доказательством тому служит отсутствие рассказов о лязге цепей, ледяных сквозняках, блуждающих огнях и лицах, мелькающих в окнах. Сторонники крайних взглядов иной раз называли дом несчастливым , но даже они не шли дальше такого определения. Что действительно не вызывало сомнений, так это чудовищное количество людей умирающих в нем, точнее сказать, умерших, поскольку после некоторых событий, случившихся более шестидесяти лет назад, дом опустел, ибо его стало практически невозможно сдать внаем. Характерно, что смерть в этом доме никогда не бывала скоропостижной и происходила от самых различных причин. Общим было лишь то, что у больного постепенно как бы иссякала жизненная сила, и каждый умирал от той болезни, к которой был склонен от природы, но только гораздо скорее. А у тех, кто оставался в живых, в различной степени проявлялись малокровие или чахотка, а иногда и снижение умственных способностей, что, разумеется, говорило не в пользу целебных качеств помещения. Следует также добавить, что соседние дома, похоже, вовсе не обладали подобными пагубными свойствами.

Вот все, что было мне известно до тех пор, пока мои настойчивые расспросы не вынудили дядюшку показать мне записи, которые, в конечном счете, и подвигли нас на наше жуткое расследование. В пору моего детства страшный дом пустовал; в расположенном на высоком уступе дворике, где никогда не зимовали птицы, росли одни бесплодные, причудливо изогнутые и старые до безобразия деревья, высокая, густая, неестественно блеклая трава и уродливые, как ночной кошмар, сорняки. Детьми мы часто посещали это место, и я до сих пор помню тот мальчишеский азартный страх, который я испытывал не только перед нездоровой причудливостью этих зловещих растений, но и перед самой атмосферой и тяжелым запахом полуразрушенного здания, в которое мы иногда заходили через незапертую парадную дверь, чтобы пощекотать нервы. Маленькие оконца были по большей части лишены стекол, и невыразимый дух запустения витал над еле державшейся панельной обшивкой, ветхими внутренними ставнями, отстающими обоями, отваливающейся штукатуркой, шаткими лестницами и теми частями поломанной мебели, которые еще оставались там. Пыль и паутина вносили свою лепту в ощущение ужаса, и настоящим храбрецом считался тот мальчик, который отваживался добровольно подняться по стремянке на чердак, обширное балочное пространство которого освещалось лишь крошечными мерцающими оконцами на концах фронтона и было заполнено сваленными в кучу обломками сундуков, стульев и прялок, за многие годы опутанными и окутанными паутиной настолько, что они приобрели самые чудовищные и дьявольские очертания.