Помощник мрачно усмехнулся.

— Похоже, что этот пациент представляет особый интерес для республики, и в данном случае мы должны считать себя задержанными. — Желая подчеркнуть все значение последнего слова, он указал на толстые прутья решетки на изящных готических окнах.

Глаза лекаря засверкали от возмущения.

— Но мои пациенты! А моя свобода?!

— О какой свободе может быть речь? — цинично заметил молодой мужчина. — Свободе не дышать? А что до нас, то мессер гранде подчеркнул, что мы ничего не потеряем.

Лекарь уже взял себя в руки и лишь пожал плечами.

— Кто из нас возьмет на себя первую смену — я или ты? — спросил он.

Задача, возложенная на них, была далеко не легкой, и наибольшим препятствием на пути к выздоровлению пациента был сам пациент. Первые два-три дня он находился в таком отчаянии и так ненавидел жизнь, что пришлось давать ему наркотики. Когда же давать их и дальше стало опасно и к больному вернулась воля, пришлось сражаться с ним, чтобы он не срывал с себя бинты и не пытался тем или иным способом покончить с собой, а кроме того, надо было уговаривать его или заставлять есть и пить. Оба лекаря были совершенно измучены и готовы признаться правителям, что не в состоянии сладить с Казановой, когда физическая сила Казановы наконец возобладала над душевной депрессией. Он вдруг попросил еды и вина, с аппетитом поел, попил и поспал, а проснувшись, снова поел.

Молодой лекарь посмотрел на своего учителя и понял, что пациент явно на пути к выздоровлению.

Прошло десять дней со времени сенсационного побега и горькой иронии вторичного ареста. Осознание того, что его тщательно продуманные планы стали известны инквизиторам, что Лоренцо либо обнаружил дыры, пробитые Марко, либо — что скорее похоже на правду — носил инквизиторам наколотые книги, — вот что больше всего доводило до бешенства Казанову и вызывало у него желание покончить с собой. Ему была непереносима мысль, что человек, которого сумели так провести, неизбежно, по его мнению, становится посмешищем. Инквизиторы явно знали обо всем, вплоть до времени, на которое был назначен побег, и шаги, которые он и Марко слышали, были шагами стражников, поставленных, чтобы следить за ними. Это была своеобразная пытка — пытка надеждой, которую, говорят, использовала испанская инквизиция. А после двух таких провалов на что можно надеяться? Казанова вновь впал в поистине животную апатию, не имея достаточной силы воли, чтобы довести себя голодом до смерти, и не настолько опустившись, чтобы смириться с жизнью в темнице и, став мертвецом для всего мира, год за годом прозябать там. Лучшее, что он мог сделать, — это стараться ни о чем не думать: забыть про Марко и Анриетту, про такой знакомый ему мир женщин и игорных домов, поставить крест на жизнь, полную приключений, перемещений и удовольствий. Приняв такое решение, он потребовал себе книг, и еще книг, и еще книг и читал с момента пробуждения до тех пор, пока его усталые глаза не смыкал сон. Ему нетрудно было выполнять указание лекаря лежать в постели, ибо постель у него была не тюремная, а удобная, даже роскошная, и делать ему было, если бы он встал, абсолютно нечего.

Однажды после полудня, когда Казанова был глубоко погружен в историю Рима, дверь в его комнату вдруг распахнулась и вошел какой-то человек. Одет он был со всем тщанием и роскошью венецианского патриция: башмаки на высоком каблуке, шелковые чулки, бархатные панталоны и парчовый камзол с жилетом, завитой и напудренный парик, безупречное кружево, черненая трость, золотая табакерка. Посетитель с небрежной грацией поклонился, и, только когда он стал искать глазами кресло, Казанова с глубочайшим изумлением понял, что этот любезный патриций не кто иной, как Красный инквизитор.

— Надеюсь, вы чувствуете себя лучше, Казанова, и вы извините меня, если я сяду, — любезно произнес инквизитор.

Кровь гневной волной прилила к щекам Казановы, взгляд стал жестким, кулаки сжались.

— Вы смелый человек, мессер, встречаясь один на один с человеком, который так сильно от вас пострадал, — глухим голосом произнес он. — Не настолько я покалечен, чтобы у меня не хватило сил задушить вас голыми руками.

Инквизитор спокойно, не спеша, взял понюшку табаку, смахнул травинки с рукава, легонько промокнул ноздри кружевным платком, спокойно хмыкнул и сказал:

— Поэтому я и пришел к вам как венецианский синьор, а не в одеждах, в каких я исполняю свои обязанности.

— Одежда не имеет для меня значения, — мрачно заметил Казанова.

— Прошу меня извинить, но, хотя я еще не покинул свой пост и не могу этого сделать до срока, на который меня выбрали, я пришел к вам в совсем другой роли.

— Какой же это, прошу вас?

— В роли посла Светлейшей республики.

Казанова издал хриплый смешок — словно пролаял пес — и раздраженно произнес:

— Если это шутка, то шутка неумная. Если же нет, то я вас не понимаю.

Инквизитор снова хмыкнул.

— Во-первых, я уполномочен Советом десяти поздравить вас.

— Советом… поздравить?.. — пробормотал Казанова.

— Безусловно. Синьор Казанова, вы — венецианец. Вы знаете тысячелетнюю историю нашей родины, вы знаете, какой она была и какая она есть. И вы знаете — между нами, конечно, — что наша дорогая родина больше не дает миру людей того калибра, какими она славилась и заставляла себя бояться. У нас еще сохранились такие фамилии, как Дандоло и Морозини, но у людей, носящих их, уже нет былых достоинств…

— Ну и? — спросил Казанова, поскольку инквизитор умолк.

— Так вот, несколько дней тому назад вы пытались бежать…

Лицо Казановы потемнело от гнева, и он не без ехидства спросил:

— И Совет десяти шлет мне поздравление с успехом? А-а! Если бы не предательство и не подслушиванье, вам никогда бы меня не поймать.

— Вполне справедливо. — Инквизитор повел изящной рукой. — Мы читали все ваши послания Вальери, за исключением, пожалуй, первых двух или трех. Но, во-первых, мы многое извлекли из вашей попытки — тюремная система будет перестроена, а во-вторых, никто из нас не верил, что в человеческих силах сделать то, что вы сделали…

— К чему же вы все-таки клоните? — нетерпеливо спросил Казанова. — Какой мне прок от всех этих разговоров, даже если бы я поверил в их искренность?

— Все это, безусловно, искренне, — ответил инквизитор, — просто вы не даете мне времени объяснить.

— Между нами стоит куда больше, чем можно объяснить с помощью нескольких ничего не значащих похвал, — весомо сказал Казанова, садясь в постели. — Вам легко великодушно простить себя за те раны, что вы причинили мне, но это не так легко мне. Вы арестовываете меня, не предъявляя обвинений, четыре часа допрашиваете, опять-таки не предъявляя никаких обвинений, потом полтора года держите в тюрьме, по-прежнему не предъявляя обвинений. А потом, когда я почти преуспел и чуть не вырвался из ваших цепей, вы являетесь ко мне и говорите, что я славный малый. Такой высокой оценки я не заслуживаю. Признаю: я игрок и распутник и, случается, бываю резок на язык. Но я не предатель своей родины и не претендую на славу Морозини и Дандоло!