— Я не обращал внимания, уверенный, что в такие холода слива не цветет, но сейчас вижу, что именно в эту холодную пору, когда для цветов еще рано, твои благоуханные цветы как нельзя кстати!

— Шесть лет назад я расцвела в это же время. Тогда тоже стояли ясные холодные дни. После полудня ваша супруга неожиданно вышла из дома, подошла к садовому камню и, подняв глаза на мои ветви, сказала то же самое, мол, как мило, что, несмотря на холод, распустились эти прекрасные цветы… Я была польщена, взволнована. И когда она через три дня за обедом скоропостижно скончалась, мы, деревья, все опечалились. Провожая ее в день похорон, мы старались цвести изо всех своих сил… Да, с тех пор время как будто побежало быстрее.

После того как немногословной старой сливе удалось успокоить разобиженную магнолию, наши сердца точно раскрылись навстречу друг другу, мы часто задушевно беседовали. Но сейчас я помалкивал, весь превратившись в слух.

— Вы, наверно, помните, как однажды ночью, после смерти супруги, вы стояли одиноко в саду, шумящем под порывами северного ветра…

Супруга ушла

В тот день, когда алая слива

Раскрыла цветы,

В саду стою одиноко.

Дует северный ветер…

Разумеется, эти стихи не ваши. Это я, глядя на вас, от нахлынувшей скорби перевоплотившись в вас, сочинила что-то вроде пятистишия. Раз уж мне довелось жить в саду писателя, я всеми силами старалась хоть немного набраться образованности…

— Сэнсэй, — продолжала слива, — хоть я нынче и покрылась цветами, соловьи что-то не прилетают, а в тот год на седьмой день после похорон вашей супруги прилетел соловей и уселся на ветке. Я было обрадовалась, что своим сладостным пением он утешит вас, но ожидания оказались напрасны, он так и не запел. Я несколько раз его окликнула, но он, скорбя, улетел. Тогда, вновь перевоплотившись в вас, я сложила жалобную песню:

На алую сливу

Соловей опустился и медлит,

Не спешит улетать.

Верно, скорбит, узнав

О кончине супруги…

Расчувствовавшись, я молча вернулся домой.

Действительно, моя жена умерла шесть лет назад в возрасте семидесяти девяти лет. За несколько дней до смерти она звонила нашей внучке, живущей за границей, чтобы поздравить ее с днем рождения. Она тревожилась, что внучке на чужбине приходится несладко, поэтому, услышав, что в американской школе учитель похвалил ее за то, что она владеет английским языком лучше своих американских сверстников, моя жена успокоилась. «Пора мне умирать… На свете нет никого меня счастливее…» — повторяла она, а я в шутку говорил ей: «Погоди, рано тебе говорить такие слова, вот поднаберешь еще годков, тогда посмотрим!» После ее смерти я никак не мог привыкнуть к тому, что ее со мной нет, ни с кем не заводил о ней разговоров и ничего не писал о ней.

Но вот полгода назад ко мне в дом вошла госпожа Родительница и под конец разговора сказала: «Благоверная твоя была кристальной души человек!» И добавила: «Ныне она помогает Богу, да и мне тоже. И сегодня она здесь вместе со мной и преисполнена радости…»

Эти слова были для меня столь неожиданны, что я в ответ только промолчал, но в следующий раз рассказал ей о том, что нашла моя младшая дочь, когда прошлым летом, во время каникул, присматривая в мое отсутствие за домом, вздумала прибраться. В первый раз я заговорил о своей жене.

Наводя порядок в библиотеке, уцелевшей после бомбардировок, младшая дочь нашла на первом этаже в углу полки, заполненной посудой для гостей, маленький бумажный пакет. Внутри вместе с другими бумагами хранились два длинных письма, которые я послал своей жене еще до того, как мы поженились. Сам я уже совершенно не помнил об этих двух письмах, но почерк и стиль были точно мои. По содержанию — портрет идеальной женщины, с которой я хотел бы сочетаться браком. Сейчас уже стыдно перечитывать. Но вместе с этими старыми письмами лежал новенький конверт. Без адреса. Не запечатан. Внутри — несколько листков почтовой бумаги. Пробежал глазами — ее почерк!

«Ваши послания, дражайший супруг, великолепны, как альпийские вершины, но за все эти годы, как ни старалась, я не смогла приблизиться даже к их подножью. Сколько раз уже была я готова смириться с тем, что мне это не по силам, и все же, полагая, что Вы будете довольны мной лишь в том случае, если я поднимусь на вершину Альп, десятилетиями я продолжала карабкаться вверх. Увы, все тщетно. Глядя издалека на сияющие вершины, я подгоняла себя, но увы…

Во время долгих мучительных военных и послевоенных летя впервые, отказавшись от посторонней помощи, взяла на себя все заботы о семье, благодаря чему у меня не оставалось времени на праздные терзания, я засыпала, радуясь: день прошел, и слава Богу, и на следующее утро просыпалась радуясь — солнышко светит для нашей семьи — и с этой мыслью принималась за дела. Работая весь день не покладая рук, не ожидая помощи со стороны, а потому и без какого-либо стеснения, размеренно, с удовольствием, я не замечала, как пролетало время, как проходил день. Да что там день, годы проходили незаметно. На протяжении этих лет в семье случилось многое, но и эти события проходили чередой, как дни и годы. Одно лишь оставалось неизменным — мои молитвы, обращенные к Богу, каждодневная радость от того, что Бог приходит мне на помощь…

Я утаила от Вас, но подлинное Божье вспомоществование пришло в конце сорок четвертого года. С тех пор на нашу долю выпало немало страданий, но, несмотря на трудности, обе наши старшие дочери обрели счастье в браке. Для меня нет ничего дороже наших дочерей, и я не противилась, когда наша третья дочь пожелала уехать во Францию изучать музыку. Когда же и четвертая дочь, следуя примеру третьей, уехала учиться за границу, Вы построили на пепелище новый дом, о котором я могла только мечтать.

Сколько раз я возводила свой взор на Вас, как на вершины Гималаев, отчаиваясь, подбадривая себя, но никогда не было во мне уверенности, что я смогу доставить Вам радость.

Младшие дочери, вернувшись из заграницы, выбрали каждая свой путь и счастливо устроили свою жизнь. Поэтому в последнее время, понимая, что и Бог радуется за нас, я воссылала Ему благодарность и вдруг осознала, что уже преодолела треть пути к вершинам Гималаев… Эта мысль была внушена мне Богом, и у меня на глазах навернулись слезы. Я хотела честно поведать об этом Вам и, вернув два Ваших письма, поблагодарить Вас и попросить прощения. Но, несмотря на свое страстное желание, застыдилась и не смогла.

Мне кажется, что Вам все известно, хоть Вы и не говорите, поэтому и мне нет смысла заводить об этом разговор. Лучше уж я сохраню два этих драгоценных письма у себя, чтобы когда-нибудь дочь или внучка, прочитав, задумались. Оставляю их здесь, сопроводив своими неумелыми строками…»

Прочитанное меня поразило. Судя по дате, эти строки были написаны за пять лет до ее смерти. Получается, что жена со дня женитьбы постоянно держала при себе эти два моих письма, разумеется, и во время нашей жизни за границей, пронесла их через все мытарства и время от времени перечитывала, подбадривая себя. Это открытие не столько воодушевило меня, сколько наполнило невыносимой тоской.