Большой шейный платок, свободная куртка или, наоборот, — в обтяжку (брат не признавал ни пиджаков, ни жилетов), широкие брюки до колен, высокие гетры и, конечно же, лицо, запоминающееся с первого взгляда, — таков был в ранней юности облик того, кому еще предстояло стать великим живописцем».

Да, еще только предстояло. А тогда, в юности, когда кончалось лето, а вместе с ним, как выражался художник, и «очередной семестр эстетики» в благословенном Кадакесе, и наступали, по возвращении в Фигерас, тягостные дни учебы в двух школах сразу. Помимо старших классов гимназии, по воле отца, он посещал, как мы уже говорили, и католический коллеж братьев Марист. Там и там преподавалось одно и то же, но дубль-образование в Испании было обычным явлением среди среднего класса. Считалось, что дополнительное религиозное воспитание будет способствовать врачеванию нравственных болезней отрочества и наставлять на верный жизненный путь.

Хотя странно, что дон Сальвадор Куси, отъявленный безбожник и материалист, приверженец французских энциклопедистов, отправил своего сына учиться в католический коллеж.

Учился Сальвадор в целом неплохо, получал отличные оценки по гуманитарным предметам, по химии же и математике — удовлетворительные. Непрочтенным, вероятно, либо упавшим в отдаленный закоулок юношеской памяти оказался афоризм кенигсбергского отшельника: «В каждом знании столько истины, сколько в нем математики». Позже, в пятидесятые годы, работая над большими холстами на религиозные темы, Дали воспылает любовью к геометрии, и ему понадобятся помощники, архитектор и математик, для расчета точно выверенных пропорций.

Но самыми любимыми, разумеется, были занятия рисованием. Дон Сальвадор Куси записал своего сына в Муниципальную школу рисования, руководил которой график Хуан Нуньес Фернандес, получивший высшее художественное образование в Мадриде, в Королевской академии Сан-Фернандо, где будет учиться и наш герой. Фернандес был очень талантливым педагогом, от Бога, как говорят, и дал своему лучшему ученику очень много, о чем Дали позже с признательностью вспоминал.

Фернандес также сразу понял, что в его школе появилось очень сильное дарование. Дали в «Тайной жизни» вспоминает, что однажды на занятиях он, вопреки наставлениям педагога, так натуралистично изобразил бороду старика-натурщика, что Фернандес заключил его в объятия и назвал гением.

А сестра художника описывает в своей книге мемуаров такой случай: была страшная непогода, лил сильный дождь, но юный Дали, единственный из всех учеников Фернандеса, пришел в школу. Так велика была в подростке необоримая фанатичная страсть к искусству.

Осенью 1918 года юный художник, а ему в ту пору было четырнадцать лет, впервые выставил свои работы публично в театре Принсипаль, где в настоящее время находится знаменитый Театр-музей Сальвадора Дали, что весьма символично. Вместе с ним тогда выставили работы и двое его фигерасских коллег, гораздо более старших по возрасту. Пальму первенства художественный критик в местной прессе отдал мальчику Дали, оговариваясь, что в живописи он уже не мальчик, а вполне зрелый мужчина; отметив очевидные достоинства картин молодого художника, в частности и активную светоносность, критик проницательно пророчил Дали славу великого художника.

Две работы с выставки были проданы, и, таким образом, первые в своей жизни деньги Дали заработал живописью. О деньгах, кстати, молодой человек имел очень абстрактное представление. Сколько ему ни объясняли, что деньги можно менять, а при покупках брать сдачу, он этого уразуметь не мог. Поэтому в кино он всегда ходил с сестрой, и она покупала билеты, потому что он, по ее словам, «боялся кассиров не меньше, чем телефонов и кузнечиков». А кино он любил страстно и не пропускал ни одного нового фильма.

Разумеется, ему было не до денег, голова была занята другим, он был наполнен до краев и захлестнут постоянно творческими поисками и фантазиями, бывшими для него реальнее всякой жизненной правды; все бытовые и социальные проблемы на протяжении всей его жизни решали за него другие. В детстве и юности — семья, а после разрыва с семьей — жена Гала.

Не лишенный родительских амбиций, фигерасский нотариус очень гордился успехами сына и ни в чем ему не отказывал. На его деньги в Барселоне дядя художника Ансельмо Доменеч, книгоиздатель и книгопродавец, покупал самые лучшие и дорогие кисти, краски, холсты, масла, разбавители и все другое, необходимое для занятий живописью. Конечно, отцу не хотелось, чтобы сын становился профессиональным художником, он предпочел бы для него другую профессию со стабильном доходом, однако, убедившись, что для Сальвадора живопись оказалась призванием, а не преходящим увлечением, не стал препятствовать намерениям сына получить высшее художественное образование в столице.

После того как Сальвадор получил из рук мэра первый в жизни и первый по значению приз лучшего ученика Муниципальной школы рисования, он, хоть и писал позже, что «сдерживал желание расхохотаться им в лицо», окончательно осознал свой дар как богоявленную данность, и давно принятое решение стать художником укрепилось — как успехами, так и родительским благословением.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба гениального живописца, убежденного с самого детства, что он таковым и является, будь социальный статус и материальные возможности его отца иными. Быть может, он закончил бы свои дни под мостами Парижа, если бы не Гала…

О Гале мы будем говорить позже, а теперь поведаем о девушке по имени Карме Роже, повстречавшейся Дали на вольных и чистых просторах страны, зовущейся Юностью.

Она была дочерью хозяина популярного и поныне фигерасского кафе «Эмпурион». Эта, как ее описывает Ана Мария, «светловолосая блондинка с поразительно светлой кожей», замечательная пловчиха, рослая и крепко сложенная, давно заприметила длинноволосого сына нотариуса, и его экстравагантные наряды, как и успехи в живописи (его имя стало появляться в газетах и было у фигерасцев на слуху) стали неистощимой темой болтовни с подружками.

Дали в «Тайной жизни» пишет, что она приглянулась ему на факультативе по Платону, который проходил под открытым небом. Они обменялись взглядами и убежали в близлежащее поле, где она легла на примятые колосья, и они долго целовались, но у нее тогда был сильный насморк, поэтому сопли мешали ей целоваться, она сморкалась в подол, потому что носовых платков у них не было. Словом, первое причастие к женской плоти у Дали прошло все в соплях, и дальше, в прямом смысле, сопливых нежностей дело не пошло, к удивлению и досаде девушки.

Несмотря на бесплодность попыток Карме Роже привязать малыша Дали к своей восхитительной плоти (у нее были «очень красивые груди — как рыбки, они бились у меня в руках», а под мышкой у нее пахло «гелиотропом и ягненком и, кажется, еще жареными кофейными зернами, чуть-чуть»), их связь продолжалась очень долго. Он писал ей письма, когда уезжал к дядюшкам в Барселону, называл невестой. Переписка шла через длинноносую подружку Карме, о которой говорили: «нос Лолиты возвращается из Барселоны сегодня, а сама она будет завтра».

Карме Роже гордилась им и его успехами, он же был равнодушен как к ней, так и к своим успехам, и воспринимал это как должное: ведь он избранный…