«На обсуждении спектакля „Король Лир“ в объединении драматургов Союза писателей выступил драматург А. Афиногенов. Из стенограммы: „Плач Лира над трупом Корделии — почти библейское прощание с телом. В 1932 году у Михоэлса умерла молодая жена, он провожал ее, шел за гробом и разговаривал все время. И теперь играет это отчаяние над трупом мнимой дочери. Он кричит тонким голосом, тихим оттого, что отчаяние слишком велико: ''О-о-о-о-о…''“

Кого имеет в виду автор статьи, когда пишет о других близких ему людях, которых он потерял в 1932 г., выяснить не удалось. В 1932 г. был раскрыт контрреволюционный заговор М. Рютина, В. Каюрова, М. Иванова и др. Среди обвиняемых и осужденных по делу „Союза истинных марксистов-ленинцев“ не было никого, связанного с С. Михоэлсом».

Сталин хмыкнул. Очень хороший работник Поскребышев. Но дурак. Прямолинеен, как бронепоезд. Как будто, кроме Рютина, больше никто не был репрессирован в 32-м. Были. А выяснить не удалось, потому что он, Сталин, не приказал выяснить. И не прикажет, пожалуй. Да, не прикажет. Пока.

Сталин подошел к окну. Глухо. Пусто. Черно.

1932-й. Страшный был год. Черный. Никогда еще Сталин не получал такого подлого, предательского удара судьбы.

Незабываемый 32-й.

Ночь с 8 на 9 ноября. Ужин у Ворошиловых в их квартире в Кремле. Надежда. В красивом черном платье. Чайная роза в волосах. Надменная. Нервная. До боли красивая. До злобы. Вырядилась. Корчит из себя. Хочет заставить его ревновать.

Дура.

В тот вечер он много пил. Хотелось забыть о делах. Трудный был год. Опасный. Голод. До поры — союзник. Не дает притупиться классовой ненависти. За гранью — враг любой власти. Дело Рютина — знак, что эта грань опасно близка. Доносилось тревожное — как подземный гул перед землетрясением. Знаки, знаки. А эти старые бляди Смирнов и Эйсмонд? «Неужели в стране не найдется человек, который мог бы его убрать?» Его убрать, Сталина. А? Иван Грозный рвал языки. Мало рвал. Он, Сталин, не повторит его ошибку. Да за что же ему это проклятье? Даже в праздник не дано забыть о делах!

Еще пил. Не отпускало. От этого еще больше мрачнел, ярился. А эта, с розой в волосах. Зима, живую розу ей подавай. Да что это она себе позволяет? Щебечет! Сука. Он выругался. Она оскорбленно вскинулась. Демонстративно отвернулась. «Эй!» — «Я тебе не эй!» Выбежала. Плевать. Молотов, каменная жопа. Чего уставился? Наливай! Полина Жемчужина, жена Молотова, подхватилась: «Я ее успокою». Ушла. Потом вернулась. Одна. «Успокоила». — «Где она?» «Пошла домой, устала». И ладно. Не первая ссора. И не последняя. Так всегда было: порознь трудно, а вместе еще трудней. Аллилуевы, черт бы их. Вся порода такая. Горячая цыганская кровь. Ладно. Праздник должен быть праздником. Давай, Буденный, спой нам свою любимую: «Едет товарищ Буденный, едет-едет на коне…»

А ночью, сквозь тяжелый сон — хлопок. Как лампочка лопнула. Поднялся с дивана в кабинете, открыл дверь ее спальни. Сначала увидел на полу у порога чайную розу. Потом дамский никелированный вальтер, подарок ее брата Павлуши, в откинутой руке. Потом…

С тех пор он ни разу не зашел в свою квартиру в Кремле.

Незабываемый 32-й.

Оказывается, и для этого комедианта он был черным. Надо же. До конца года Сталин не показывался на людях. Пережигал в себе: гнев, горе, обиду, боль. Ненависть. При одном воспоминании о Жемчужиной кровь бросалась в лицо. Успокоила! Жидовка. Тварь! Павлуша, урод. Нашел что подарить, ублюдок: вальтер. А может, не по глупости подарил, а с расчетом? Но больше всего рвало сердце мелкое. Это его «Эй!». Последнее слово, которое она услышала от него. Других слов, какие он молча говорил ей над открытым гробом, она не слышала.

Больно-то как, Господи!

Вылечила работа. Семнадцать тысяч партийцев, посланных им в деревню, взяли хлеб. Голод был потеснен. А в январе 33-го он объявил о победе индустриализации. О своей победе. «У нас не было черной металлургии — у нас она есть. У нас не было автомобильной промышленности — у нас она есть. У нас не было тракторной промышленности — у нас она есть…»

А Михоэлс, так надо понимать, решил вылечиться «Королем Лиром»? Странное лекарство.

«Но во мне еще жило школьное впечатление о трагедии, я помнил, как плакал мой учитель, когда я читал последний акт. С тех пор я к трагедии больше не возвращался. Воспоминания сохранили мне только пессимистическую сторону трагедии. Я помнил, что там происходит катастрофа, гибель. Это как нельзя соответствовало моему настроению. Внутренне я понимал, что освободиться от тяжести давившего меня горя можно, только с головой окунувшись в дело. И я начал всерьез думать о том, чтобы поставить „Короля Лира“ у нас в театре…»

Сталин отложил журнал. Дальше ничего интересного быть не могло. Если проект плохой, то, как бы ни изощрялись инженеры и техники, какие бы хитроумные новинки ни придумывали, ничего у них не получится. А пьесы Шекспира были плохим проектом.

Сталин много читал. Читал и Шекспира. Добросовестно пытался понять, почему его считают одним из величайших драматургов. Не понял. Комедии вообще невозможно было читать. Какие это комедии? Грубо, плоско, тоска зеленая, а не комедии. Не намного лучше трагедии. Ну, «Отелло» — куда ни шло. А знаменитый «Гамлет»? Чего мается? «Быть или не быть». Раз задумался, все — «не быть». «Макбет». Неплохо по замыслу: борьба за власть, вероломство, кровь. Но опять же: кто вдохновляет его на борьбу? Женщина? Глупо. Женщина не может дать победительную силу мужчине. Какова бы она ни была. Мужчина может совершить очень многое, защищая женщину. Это правильно. Но чтобы женщина вдохновила его на борьбу за власть? Это должно быть в самом мужчине. Да и этого мало, чтобы добиться победы. Настоящую силу и волю к победе дает только идея. Власть — не цель, а лишь средство, чтобы воплотить эту идею в жизнь. И чем идея грандиозней, тем больше воля к победе.

А самая, конечно, ничтожная из трагедий Шекспира — это тот самый «Король Лир». Король делит свое царство. Это не король. Это дурак. Он отдает царство двум старшим дочерям, про которых с первых слов ясно, что они суки. А младшую дочь, любящую его, обделяет. О чем дальше говорить?

Л. Толстой прав: Шекспир бездарный драматург. Ходульный, надуманный, насквозь фальшивый. Великий драматург Шекспир — миф.

А вот сонеты Шекспира Сталин любил. Что хорошо, то хорошо. Даже в переводе Маршака, хоть некоторые снобы и брюзжали. Снобы всегда брюзжат. Все им не так. За их высокоумными рассуждениями — обыкновенная зависть, желание самоутвердиться за чужой счет. Чехов хорошо сказал: «Когда я критикую, я чувствую себя генералом».

Что же до сонетов Шекспира… Есть люди, глухие к стихам. Но Сталин умел их слышать.

Я счет веду потерянному мной

И ужасаюсь вновь потере каждой.

И вновь плачу я дорогой ценой

За все, за что платил уже однажды.

Кто во всем мире лучше сказал о бессоннице? Никто.