что инертности Алексея хватит еще надолго. Марину Григо, как «бабу», решил не брать в расчет. Таким образом, главным «ветродуем» получился у Игнатьева Рыкчун, и ему-то он и предложил полакомиться.

Рыкчун немедленно согласился.

Ровно через три дня после назначения на должность Вадим обнажил залежавшийся в ножнах меч и вонзил его в спину своего начальника: написал на Игнатьева первую официальную докладную в институт. Прямого повода для докладной не было, но реализация тщеславных замыслов и не нуждается в поводе. Идея Рыкчуна заключалась в том, чтобы, с одной стороны, показать Игнатьеву когти, на которые в новой должности Вадим считал себя имеющим право, а с другой стороны — дать знать в институт, что в «случае чего» на станции есть человек, мыслящий государственно.

Докладная была написана на девятнадцати страницах убористым почерком. Позже Алеша Гурышев назвал ее «письмом на гетмана-злодея царю Петру от Кочубея». Государственно мыслящий Рыкчун выдвинул против Игнатьева множество обвинений, тщательно пронумеровав их и изложив в виде риторических вопросов, обращенных ко всей мировой общественности:

«1. Почему Игнатьев не отремонтировал трактор? (Замечу в скобках, то была путаная история со старым трактором, в которой Игнатьев как раз не был виноват, но Рыкчун в азарте валил все в кучу.) 2. Почему Игнатьев использует транспорт станции в личных целях? (Традиционное обвинение, которое можно предъявлять почти любому руководителю, но от которого, несмотря на очевидность вины, отбиться проще пареной репы, что и сделал Игнатьев, заявив в свое оправдание, что ездил на вездеходе вовсе не на охоту, а на розыски запчастей для того самого трактора.) 3. Почему Игнатьев отрывает мэнээсов от научной работы, заставляя их строить дом? (На что Игнатьев, возражая, резонно заметил, что после пожара в жилом корпусе многие семьи остались без крова, в том числе и младшие научные сотрудники, и если Рыкчун рассчитывает на то, что кто-то будет строить ему жилье, пусть авторитетные люди напомнят Рыкчуну, что живет он не в какой-нибудь Родезии, а в Советском Союзе, где давно уже нет эксплуатации человека человеком.) И так далее.

Диаров, приехавший на станцию разбираться с докладной, какое-то время не говорил о ней Игнатьеву, — штрих довольно любопытный. Утверждать, что они не ладили, я не могу, но, по-видимому, и не очень доверяли друг другу. Как я теперь уже понимаю, Диаров не дал бы хода рыкчуновской докладной, даже если бы она подтвердилась в каждом из своих двадцати пяти пунктов, но получить козыри против Игнатьева он желал — на всякий случай. Как-никак Игнатьев был начальником станции, в его распоряжении были финансы, рабочая сила, аппаратура, — такого человека лучше иметь в своем кармане, чем быть в кармане у него.

О, расстановка сил! — она постепенно станет понятней читателю, который получит возможность убедиться в том, что она многократно меняется самым неожиданным образом, приводя к не менее неожиданным последствиям.

Так или иначе, а Рыкчун, этот неопытный котенок, взглянувший было на свои коготки и решивший, что он тигр, вновь обратился в котенка. Дело не вышло. За необоснованные обвинения он схлопотал свой первый выговор от института и в потемневшей душе своей стал вынашивать реваншистские планы. Однако Диаров вдруг осторожно подбодрил Рыкчуна, вероятно в надежде сделать из него на всякий случай некий «противовес» Игнатьеву: предложил Вадиму не то чтобы самостоятельную тему, а хотя и работающую на диаровскую диссертацию, но находящуюся чуть-чуть «сбоку». Нет худа без добра! Что касается Игнатьева, Диаров сказал ему, закрывая дело: «Смотри, старичок, а то и шею недолго сломать…»

К тому времени положение мэнээсов на «мерзлотке» неожиданно осложнилось наметившимся конфликтом с лаборантами. Дело в том, что лаборантскому составу надо было переучиваться: стационар, как выяснилось, не экспедиция, а лаборанты — не гении. Один только Володя Шитов, семнадцатилетний парнишка, имеющий десятиклассное образование и некоторые природные способности, считался «на уровне». Остальные восемь человек фактически использовались как рабочие — на зачистке и на рытье шурфов. Василий Иванович Аржаков, например, мог похвастать пятью классами средней школы и еще тем, что здорово пил, и этим ограничивалась его «академия». Короче говоря, Игнатьев назначил сроки учебы, сдачу техминимума, и тут возник вопрос: у кого учиться? У младших научных сотрудников, недавно приехавших на «мерзлотку» и, кроме дипломов, по общему лаборантскому мнению, ничего за душой не имеющих? Скорее, «мэнээсики» должны пройти стажировку у лаборантов, обладающих каким-никаким, но опытом! И те и другие были вынуждены, таким образом, утверждать свое превосходство.

Но остановимся, уважаемый читатель, отметив про себя, что ветер, поднятый молодыми учеными, вызвал серьезный встречный поток. Над станцией начиналось завихрение.

7. СЕВЕРНЫЙ КОЛОРИТ

Быт наших героев между тем постепенно налаживался. Волнения, которые они испытывали в связи с работой, темами, отношениями с начальством и лаборантами, не мешали им постигать новые и поначалу непривычные для них условия жизни. Они были молоды и здоровы, имели отличный аппетит и превосходный сон — все это, вкупе взятое, делало их скорее оптимистами, чем ворчунами. Наконец, каждый из мэнээсов, хоть и в разной степени, отличался любознательностью.

А Север даже слепых делал зрячими.

Три раза в день они дружно ходили в поселок — в столовую. Расстояние в километр их не смущало, хотя местные посмеивались: мол, погодите до зимы, посмотрим, как запоют мэнээсики, когда начнутся метели. Какая-то женщина, говорили им, вышла в прошлом году из дома с кастрюлей в руках, кастрюлю вырвало ветром, она пошла ее искать — потеряла дом, а потом и сама пропала, нет ее до сих пор: кастрюлю ищет. Во время пурги, говорили им, стоит такой страшный шум, вой и свист, что в двух шагах ничего не видно и не слышно, и если бабахнуть из винтовки — что спичкой чиркнуть. Они и в самом деле отказались от столовки, благо к зиме им основательно надоели казенные столовские «рожки», которые надо было есть алюминиевыми ложками из алюминиевых тарелок. Как и все «мерзлотники», они перешли на самообслуживание, раз в неделю выходя в поселок за продуктами и готовя дома на примусах, горелках и плитках. Поселковой бане они тоже дали отставку. В котельной по предложению Гурышева была сделана деревянная перегородка, и в любой день можно было, выплеснув из шаек на деревянную скамью крутой кипяток, устраивать «головомойки».

Все это были, конечно, «мелочи быта» по сравнению с образом жизни, который вышел на первый план и решительно вмешался в их психологию. Наивные представления о Севере развеивались быстро и, надо сказать, не безболезненно, даже когда касались пустяков. В первый же день, приехав на станцию еще в качестве дипломника, Рыкчун спросил у Игнатьева: «А где