на улыбку. — Я пробовала, Лаврик давал мне порулить, но… Мне все время кажется, что нажму не туда, собью кого-нибудь… — Я передернула плечами. — Нет уж. Некоторые люди просто для этого не созданы.

— Тебе нужно просто привыкнуть, — сказал Егор легко, и я поняла, что улыбка мне не почудилась: я услышала в его голосе крошечное ее эхо. — Это не труднее, чем управляться с десятком детей. Честное слово.

Нет, откуда он знает? Неужели Лаврик?.. Нет, он бы не стал говорить с ним за моей спиной. Ведь не стал бы?

— Почему ты здесь? — спросила я, пока мысли крутились в моей голове. — Ты ведь не бросил университет, правда?

— Правда. — Егор помолчал. — Скоро год, как я работаю здесь фельдшером после колледжа, Ника. Я не стал поступать в университет.

— Но ты же так хотел!

Ты же бредил карьерой врача, ты же изучил все учебники для первого курса вуза, и неужели Ульяна Алексеевна вот так позволила своему сыну отказаться от того, о чем он мечтал всю жизнь?

— Ты же помнишь, что это было за время, Ника, — сказал Егор все так же спокойно, словно ему было совсем все равно. — Девяносто восьмой год, кризис, отцу зарплату не платили полгода, маме тоже задерживали… Пришлось выбрать что-то более… практичное.

Девяносто восьмой год, кризис… Нет, я не помнила этого времени. Я не помнила реальности до момента, как родился мой сын, до момента, как я взяла его на руки и посмотрела в сморщенное красное личико с крепко зажмуренными глазами и темными щеточками бровей и не поняла, что он, мой ребенок, на самом деле уже существует.

А значит, все-таки еще существую и сама я.

— Он помогает вам? — спросил Егор спустя короткое время.

— Лаврик?

Он чуть заметно кивнул, глядя на дорогу.

— Да. Олежка ни в чем не нуждается. — При мысли о Лаврике и об оживлении, которое он привезет с собой, улыбка растянула мои губы. — Наверняка привезет кучу подарков, потребует, чтобы я собрала на праздник всех окрестных детей… Он прекрасный отец, лучший в мире.

— Но, так понимаю, не муж.

Все тот же спокойный голос, все то же выражение лица: непроницаемо-задумчивое, как будто Егор не произнес сейчас слов, которые перечеркнули сказанное им же ранее «все в прошлом, Ника» — и только пальцы на руле побелели, словно в них больше не поступает кровь.

— Мы развелись не потому, что Лаврик — плохой муж, — еле выдавила я.

— Наверняка не поэтому, — сказал он.

— Я не хочу об этом говорить, — начала я умоляюще, но Егор перебил, все крепче сжимая руль и произнося каждое слово все четче, так, словно они давались ему с все большим трудом:

— Ведь я же помню все, что ты мне говорила. Ведь я же помню каждое твое слово, помню каждый твой поцелуй, и, Ника, черт возьми… все эти пять проклятых лет я задаю себе один единственный вопрос: когда? Когда ты поняла, что любишь его, а не меня?

— Выпусти меня.

Я едва шептала; он тут же остановился, и я вылетела из машины, с трудом удерживая рвущиеся наружу рыдания.

Я наплевала на пакеты и рванула к своему дому, взбежала по крыльцу и бросилась в ванную, крикнув сыну, что маме попала в глаз соринка, чтобы он не испугался. Я умывалась водой снова и снова, пока не услышала Олежкин голос у двери, и когда выскочила, чтобы защитить моего сына от своего прошлого, хоть оно и не могло причинить ему вреда, то увидела у крыльца пакеты, аккуратно поставленные один к другому.

— Приходил твой друг Егор Иванович, — сообщил Олежка. — Ой, мама, а что это за красивая коробка в пакете? Это мне?

ГЛАВА 6. НИКА

Олежка влепился в Лаврика с диким воплем, обхватил его за ноги и запрыгал, заскакал, неудержимо повторяя: «Папка, папка, приехал папка!», пока это не превратилось почти в песенку из двух таких важных для моего ребенка слов.

Сам же Лаврик отставил в сторону пакеты и бухнулся на колени прямо возле порога, раскрыв объятья, и Олежка крепко обхватил его за шею и уткнулся в воротник его темно-серого пальто, что-то бормоча.

— Привет, сын! — Широкая, полная неподдельного счастья улыбка, и мое сердце екнуло. — Как ты тут? Подрос на бабулиных пирожках, подрос!

— Бабулины пирожки — самые лучшие, — сказала моя мама, появляясь из кухни с мокрым полотенцем в руках. Их отношения с Лавриком были очень сложной смесью уважения, единения, вызванного общей любовью к Олежке, и тщательно скрываемого друг от друга непонимания. Я даже не пыталась распутать этот клубок. Да и кто бы смог? — Как доехал, хорошо? Небось грязно на дороге?

— Ага, — подтвердил Лаврик, целуя Олежку в щеку и гладя его по таким же темным, как и у него самого волосам. — У нас тоже третий день дождь идет, я еле со двора выехал. Ну что, сын, поможешь мне все разгрузить?

— А подарок там? — тут же уточнил Олежка, отстраняясь.

— Нет, — сказал Лаврик, — подарок не там. У тебя день рождения завтра, вот завтра и увидишь.

— А одним глазочком?

— Зачем одним сегодня, если можно будет двумя уже завтра? — резонно заметил Лаврик, потрепал Олежку по макушке и поднялся, расстегивая пуговицы пальто.

Я подошла, чтобы взять его одежду и повесить на вешалку, пока он разувался, и Олежка тут же вклинился между нами:

— Мам, а ты папу не поцелуешь?

— Конечно, поцелую, — сказала я и, дождавшись, пока Лаврик снимет обувь, обняла его и коснулась губами гладковыбритых щек. За спиной легко стукнула дверь: мама тактично скрылась в кухне, оставляя нас втроем. — Я же тоже рада его видеть.

— Пап, ты приехал навсегда?

Столько надежды было в этом голосе, что сердце у меня снова сжалось. Лаврик наклонился и поднял Олежку так, чтобы он оказался между нами, и тот довольно обхватил одной рукой за шею меня, а другой — своего отца, и заулыбался такой похожей на отцовскую улыбкой.

— Нет, сын, я приехал не навсегда, — сказал Лаврик очень мягко, но улыбка все равно сползла с Олежкиного лица. — Но я заберу тебя к себе и бабушке Зазе на целый месяц, чтобы ты побыл с ней и со мной. Хочешь?

— На целый месяц? — удивился наш сын.

— Да.

— И маму тоже? — переводя взгляд на меня.

— Нет, сынок, я не поеду, — сказала я, подавляя вздох. — Мы же с папой теперь живем отдельно, разве ты уже забыл?

Олежка нахмурил темные брови и прижался головой сначала ко мне, потом — к отцу.

— Не