А вот Славку приобщить к хозяйственным делам никак не удавалось. Хотя ей в ту пору было уже тринадцать, совсем взрослая девица. Но она предпочитала бегать с детьми по двору да кататься на свиньях с малышней, доводя бедную мачеху до истерик. Линд, хоть и простолюдинка, всегда вела себя очень достойно, а Славке… Славке было все равно.

Несмотря на то, что мать моя умерла, когда мне было три года, я не чувствовала себя сиротой, ну разве что совсем немного. Когда отец привез Линд в поместье, она сразу же приняла меня как родную. Играла мной, как куклой — наряжала, заплетала, купала, читала мне сказки.

Бабка Антонелла, мать моего отца, всегда на это ругалась. Она жесткая женщина, у нее все слуги ходят по струнке. Много раз я получала хворостиной по ногам, по рукам, по спине — не всегда заслуженно, но всегда больно. Она никогда не жалела меня, если я падала или обжигалась горячей похлебкой. Когда меня покусали пчелы на пасеке, она пыталась еще наказать меня за то, что я полезла, куда не следует, но Линд не дала.

Именно мачеха смазывала мои укусы маслом, мачеха сидела у моей постели, когда я провалилась в полынью и потом чуть не три недели металась в лихорадке, мачеха была рядом, когда у меня начались женские неприятности.

От бабки было не дождаться доброго слова, похвалы или даже одобрительного взгляда. Линд щедро давала мне материнскую любовь. Я никогда не считала ее мамой, скорее, она была мне старшей сестрой, но и тоски по материнской ласке у меня не было.

Справедливости ради стоит сказать, что бабка одинаково не любила и меня, и Славку. Пожалуй, Славке доставалось даже больше, но, в отличие от меня, всегда за дело. Бабка, кажется, вообще считала, что от детей одни проблемы, а может, злилась, что мы не мальчики, не наследники.

Никаких теплых чувств я к бабке Антонелле не испытывала, стараясь пореже попадаться ей на глаза. Впрочем, когда Славка внезапно начала расти не вверх, а в области груди и бедер, внимание бабки полностью переключилось на нее. Я, очевидно, наконец, была признана вполне достойной девушкой с твердыми моральными ценностями.

Никогда моя бабка так не ошибалась.

Славка… Славка кокетничала напропалую с каждым мужчиной старше четырнадцати и моложе шестидесяти, но правила приличия, накрепко вбитые материнской розгой, пока не нарушала. Мы с ней были очень близки, мне она поверяла все свои девичьи тайны.

Впрочем, как оказалось — не все.

Часто мы засыпали в одной постели, вдоволь обсудив всех имеющихся в поместье воинов из отцовской дружины, красавца садовника (мальчика с бархатными карими глазами и стыдливым румянцем), приезжих гостей. Мальчик, кстати, девушками вовсе не интересовался, но говорить об этом Славке я не стала. Думаю, она даже не представляет, что мир чуть сложнее, чем кажется на первый взгляд. Однако я доверять свои тайны Святославе не спешила: она была на редкость болтлива. Да и в целом есть вещи, которые девочке пятнадцати лет знать не обязательно.

Именно об этих вещах я и намеревалась поговорить сегодня с Линд. В самом деле, не с бабкой же мне это обсуждать!

Мачеху я нашла в отцовском кабинете. Пока отец в отъезде, а сейчас зенит лета — он всё больше разъезжает по полям, вызывая дожди, — она отвечает на письма и разбирает отцовскую почту.

— Линд, найдется для меня немного времени? — спросила я, нерешительно топчась с дверях. Линд кивнула, с готовностью отодвигая бумаги.

— Тебя что-то тревожит, Милослава? — проницательно спросила мачеха. — Славка?

Славку после скандала заперли в ее комнате в наказание. Пороть взрослую девицу уже не осмелились, вот и посадили под замок, в домашнее заключение, да отец приказал не давать ей сладкого. Мне было ее жалко, но вообще-то — поделом ей.

Нет, Славка меня не тревожила.

— Линд, ведь ты мне как мать, — издалека начала я. — Ты меня вырастила, воспитала, любила как свою дочь…

— Мила, ты меня пугаешь.

- Я боюсь, что я тебя сейчас не только напугаю, но и разочарую, — вздохнула я.

Вот сколько ни готовилась к разговору, как сказать о главном — не знала. Линд пристально посмотрела на меня.

— Это касается свадьбы, — промямлила я. — Понимаешь, у меня проблемы.

- Ты беременна? — прямо спросила Линд.

- Что? Нет!

— Слава всем богам, — выдохнула мачеха. — Остальное решаемо.

— Я не беременна, но и не девственна, — закрыв глаза, призналась я. — Давно уже.

— Я знаю, — спокойно ответила Линд. — И что?

Хлопая глазами, я уставилась на мачеху в полной растерянности. Линд криво усмехнулась.

— Мила, я знаю всё, что происходит с моими детьми, — сказала Линд мягко. — Если бы на твоем месте была Славка… то, наверное, я бы сделала всё, чтобы предотвратить грехопадение, а ты — девушка умная, осторожная. Да и был у тебя лишь один мужчина — Герман, если я не ошибаюсь. Славка — она бы одним не ограничилась…

Да, Герман.

Не могу сказать, что я его безумно любила, но мне с ним было хорошо. После той страшной зимы он стал для меня глотком воды в пустыне. Давно уже, еще после поцелуев Тамана, мне было любопытно, как же это бывает — между мужчиной и женщиной. Такие темы не обсуждают в приличном обществе, но здесь, в деревне, нравы проще. Я много раз видела конюхов, задирающих в стойлах юбки молодых служанок, причем чаще всего эти служанки активно участвовали в процессе, как мягко выразилась Линд, грехопадения. Это не считая знаний, откуда берутся жеребята, кролики и телята. Да и отец порой зажимал мачеху в углу, целуя и нашёптывая всякие глупости, от которых та ахала и заливалась краской, когда считал, что никто этого не видел.

Довольно много (куда больше, чем полагалась невинному ребенку) я видела и в степи — там вообще телесная любовь является обыденной вещью, словно вкушение пищи или справление естественных надобностей.

Мне было любопытно. Щеки горели огнем, когда я не вовремя заглядывала в конюшню и заставала там сладко стонущую парочку. В животе ухало, как на качелях, когда молодой дружинник, помогая мне спешиться, задерживал руку на моей ноге или талии.

Герман был одним из моих охранников. Порой он сопровождал меня один. Тогда он ехал рядом, мы болтали, как закадычные друзья. Герман был высоким, красивым парнем чуть старше меня. Я хоть и не отличаюсь красотой, но и не страшна, а наши разговоры и шутки порой на грани приличий, полагаю, еще добавляли мне привлекательности.

Герману нравилось шутить, нравилось, что я не робею с ним, не обижаюсь на пустяки, могу едко ответить и огрызнуться на его подначки. Когда женщина нравится мужчине — это видно. Он по-особенному смотрит, старается прикоснуться, услужить. А когда молодые люди подходящего возраста проводят много времени вместе, между ними обязательно возникают какие-то чувства.

Я, впрочем, наивно полагала, что наши отношения были не столь явными.