– Часто, – ответила я. – Особенно если это кто-то, кого мы любим.

– Тебе-то, кажется, в самом деле плохо.

– Да… Мне очень жаль. Тебе мало радости видеть в своем доме взрослую дуру, которая ревет коровой.

– Мне не мешает.

В его тоне было столько искренности, что я разревелась еще пуще. Тем временем вернулся Никола с двумя стаканами вина. Долго же он их наливал, сумела я подумать. Избегает меня? Прячется? Моя новоявленная паранойя была безбрежным океаном, далеко еще не исследованным.

– Что случилось? – спросил он при виде моих слез. – Ной! Ты пожалел Женевьеву?

В его тоне был явный упрек, как будто он сказал: «Ты обидел ее в мое отсутствие?» Это было абсурдно и, надо признать, пожалуй, смешно.

– А что? – спросил Ной, уже ничего не понимавший. Объяснит ли ему Никола потом, что вопреки всему, чему его до сих пор учили, нельзя слишком жалеть взрослую дуру, которая ревет коровой в его доме. Он собирался что-то сказать, когда вошла Катрин.

– Вы не поверите!

В волосах у нее был снег, тапочки насквозь промокли.

– Ты выходила в тапочках? – спросил Никола.

– Ну надо же было мне его догнать! Времени не было надевать сапоги, он ведь раскатывает на велосипеде, зимой-то, черт бы его драл! Короче, знаете что?

Никакой реакции. Даже Ною было известно, что «знаете что?» Катрин ответа не требуют.

– Баба, которую он встретил, – это баба с «Фильм Солей Нуар»!

Опять никакой реакции. Хоть бы кто-нибудь знал, что это за зверь – «Фильм Солей Нуар»? Я – нет.

– «Фильм Солей Нуар»! Это они выпустили «Большую оттепель»!

Гробовое молчание. «Большая оттепель» кому-нибудь что-нибудь говорила? Очевидно, нет.

– Никто не понимает, о чем ты говоришь, Катрин, – фыркнул Ной, отчего его отец расхохотался, а я тихонько прыснула.

– Я пробовалась на главную роль! – выкрикнула Катрин так обиженно, что я прыснула еще раз. Она дала Никола подзатыльник. – Ты же помогал мне репетировать!

– Это роль девушки, которая выгуливает собак и скучает?

– Нет!

– Той, что бродит по Плато[18] в поисках своей идентичности?

– Черт, ты это нарочно?

Катрин пробовалась на столько ролей, что трудновато было все упомнить. Получала она роли редко, и не лучшие. А между тем она была хорошей актрисой. Я видела ее на сцене в трех пьесах, где она блистала и даже была замечена. Но больше – ничего. Мы все были уверены, что предложения так и посыплются после этих постановок, но их не было. Крошечная ролька в телесериале, дурацкая реклама хлопьев быстрого приготовления – и ничего серьезного.

Катрин сама говорила, когда ей случалось немного выпить: «Ничего, достойного меня». Несколько претенциозно, конечно, но она была права. Кукольные личики девушек куда менее талантливых то и дело мелькали на экранах, а Катрин прозябала в безвестности. Ее агентша всегда звонила ей с одними и теми же извинениями от режиссеров и продюсеров: слишком полная, слишком смуглая, слишком типичная.

«Чего бы я только не дала, чтобы быть похожей на тебя», – говорила она иногда. Это было лестно, но до ужаса грустно. Катрин хотела променять свои огромные, почти черные глаза, свой чувственный рот, свою густую шевелюру цвета воронова крыла и нос, доставшийся ей в наследство от отца-армянина, на мои правильные черты и норманнскую бледность, позволявшие мне совершенно раствориться в толпе молодых монреальцев. Квебекское телевидение, судя по всему, желало показывать только самых обыкновенных девушек.

«Разве продюсер имеет право так говорить?» – спросила я как-то. «Детка, – ответила она, – представь себе, что на самом деле он хочет сказать: «У нее толстый зад и слишком еврейский нос». Блин, «слишком полная и слишком типичная» – это так, семечки». Я смотрела в пустоту, возмущенная и шокированная, а Катрин тем временем в тысячный раз изучала рекламный буклет, описывающий все преимущества ринопластики. «Когда-нибудь я напишу твою автобиографию», – говорила я, смеясь, ей в утешение. Она, хороший игрок и вечная оптимистка, улыбалась: «Назовем ее «Стать как все: мой путь от безвестности к славе», автор Катрин Сароян». И мы смеялись, а что еще нам оставалось делать?..

Теперь вот Эмилио получил роль, которой не добивался и даже не хотел, – для Катрин это был, естественно, нож острый. И конечно же, Никола нарочно ее дразнил. Потому что она очень забавно сердилась, к тому же эти двое никогда не упускали случая поддеть друг друга, с тех пор как научились говорить. Они росли как брат и сестра – их матери были однояйцевыми близнецами и родили детей с разницей в восемнадцать месяцев. Первым родился Никола, белокожий, белокурый младенец, похожий на маму, за ним Катрин, смуглая черноволосая девочка, копия папы. Две сестры всю жизнь жили по соседству, и когда отец Катрин навсегда отбыл в Старый Свет, оставив своей жене только долги, а дочери – экзотический нос и не менее экзотическую фамилию, поселились вместе.

– Дура ты, – фыркнула Катрин и ушла в кухню налить себе вина.

– Сказала девушка в мокрых тапочках…

Катрин вернулась в гостиную босиком с полным до краев стаканом в руке.

– Опомниться не могу, – сказала она. – Черт побери, этот клоун клеит мадам в баре и – бац! – получает роль!

– Может, тебе тоже надо клеить мсье в барах? – вынес предложение Ной. – Почему вы смеетесь?

– Потому что ты красавчик! – ответила Катрин и, схватив его в охапку, звонко поцеловала в шею, отчего он зашелся смехом. Я смотрела на него и про себя желала ему никогда не грустить, никогда не знать горя, никогда не мучиться. Наивная надежда, от которой мне, разумеется, захотелось плакать. Я пролила несколько слезинок, подумав, что все равно их скоро никто не будет замечать. Я была не совсем права. Когда я нагнулась за очередным носовым платком, Никола тихонько похлопал меня по бедру:

– У нас замечательное меню для тебя на сегодняшний вечер, Жен. Вино и скрэббл, а потом суши и горячее сакэ, и посмотрим «Девичник в Вегасе».

– Ох, нет… только не комедию… я не способна смеяться, блин, мне хуже, когда я смотрю комедии.

– Жен! А толстуха гадит в умывальник!

Судя по всему, НИЧТО не было в глазах Никола убедительнее толстухи, гадящей в умывальник.

Ной весь напрягся в руках Катрин:

– Что? Можно посмотреть? Можно посмотреть?!

Мы с Катрин понимающе переглянулись. Да уж, куда денешься. В тридцать шесть лет, как и в восемь с половиной, мужчина не может устоять перед отборным сортирным юмором. Должна, впрочем, признаться, что и я тоже. Я смотрела этот фильм в кинотеатре с Флорианом и расхохоталась с полным ртом поп-корна, когда упомянутая толстуха делала свое дело, вопя: «DON’T LOOK AT ME!»[19]. Флориан, исключение, подтверждающее правило, посмотрел на меня, как на дегенератку. Я поморщилась при этом воспоминании. Разумеется, некоторые стороны натуры Флориана мне не нравились. Но я, как образцовая мазохистка в несчастной любви, во всяком случае – пока, сознательно закрывала на них глаза.