Проснувшись рано утром в чердачной комнатке с голыми стенами, которую Авилов снимал у молчаливой молодой вдовы, он решил, что сегодня ни за что не отправится в Баден-Баден, а попробует поработать. В результате в десятом часу Михаил уже шагал по Лангештрассе мимо Hôtel de Russie[25], направляясь к городской церкви, неподалеку от которой находилась гостиница «У золотого рыцаря».

Кельнер сообщил ему, что вновь прибывшая семья из России потребовала завтрак в свой номер. Михаил подумал (признаться, даже с некоторым облегчением), что теперь, по совести, ему можно и удалиться, но не тут-то было: глава семейства спускался по лестнице, завидел знакомое лицо и бросился к Авилову с распростертыми объятьями. Петр Николаевич был так рад встрече с соотечественником, что без утайки выложил ему все, что накопилось на душе. Во-первых, прислуга не понимала никаких языков, хотя гувернанткой его жены была самая настоящая француженка, бежавшая из Франции от тирании первого Наполеона, а сам Петр Николаевич когда-то учил немецкий (хоть и умалчивал о том, выучил ли его в конце концов). Во-вторых, все в городе решительно сговорились, чтобы обсчитывать их на каждом шагу: обманывали со сдачей, норовили всучить монеты более мелкого достоинства, а когда дражайшая супруга Глафира Васильевна начинала возмущаться, делали вид, что она сама ошиблась, а они тут ни при чем. Кроме того, все в Бадене оказалось чудовищно дорого, и вдобавок, когда семейство вышло вчера вечером на прогулку, чтобы полюбоваться видами, Назарьевы оказались в саду, где играл оркестр, а рядом было здание, ну совершенно приличное здание, куда то и дело входили хорошо одетые люди. Глафира Васильевна решила, что там непременно должен быть театр, но внутри оказались — подумайте только, игральные столы, а еще — нет, милостивый государь, вы только себе представьте, рулетка! Произнеся это слово, Петр Николаевич округлил глаза и взял собеседника за пуговицу так цепко, словно собирался ее отодрать.

— Так что ж, вы разве не знали, что в Бадене рулетка? — спросил Михаил даже с некоторой досадой.

— Знал! Конечно, знал! — воскликнул его собеседник в волнении. — Но, ей-ей, я и подумать не мог, что так просто… Барышни ходят и смотрят! Дамы тоже… И все эти золотые монеты — а золота там ужас сколько — так соблазнительно звенят! И эти… как их… крупье… такие ловкие, что просто диву даешься! То сгребают деньги, то раздают… Сидел там за столом один англичанин, проигрывал да проигрывал… Другой бы на его месте давно ушел, а этот даже в лице не менялся. Бровью хоть раз бы повел! Но нет, так и сидел, и продолжал ставить, а потом вдруг как начал выигрывать! Ставку за ставкой… Тут Глафира Васильевна меня дернула за рукав, мол, пора и честь знать, а то я бы посмотрел, сколько он еще сумел взять…

— Англичанин со шрамом на щеке, у главного стола? — спросил Михаил, кое-что припоминая.

— Вы его знаете? — встрепенулся Петр Николаевич.

— Слышал о нем, — лаконично ответил писатель, — но он не англичанин, а наш соотечественник, Григорий Осоргин.

Назарьев вытаращил глаза.

— Ну! А я было решил, что он англичанин! Больно уж невозмутим… И он ни слова по-русски не произнес!

Слушая собеседника, Михаил испытывал смешанные чувства. Перед ним стоял типичный помещик средней руки — с носом картошкой, редкими бакенбардами неопределенного цвета, лысиной и объемистым брюшком, выдававшим в своем обладателе любителя хорошо поесть. На вид Петру Николаевичу было лет пятьдесят, и он уж точно должен был считать себя хорошо пожившим человеком, но писатель чувствовал — или, если угодно, предчувствовал, что видит перед собой идеальную жертву казино. Стоит только Назарьеву разок усесться за игорный стол — и все, он пропал; он не встанет до тех пор, пока не спустит все, включая свой рыжеватый старомодный фрак и шали жены, а может статься, и платья дочери. За полторы недели, проведенные в Бадене, Михаил уже успел насмотреться на таких игроков, и он не мог надивиться на проницательность графини Вильде, которая как бы между прочим посоветовала ему приглядывать за главой семейства и проследить за тем, чтобы он не играл. Вообще писатель не знал, что думать о графине; то ему казалось, что она умна, то — что она, напротив, глупа, то — что она хочет казаться умнее, чем является на самом деле, то — что, наоборот, выдает себя за недалекую женщину, преследуя какие-то собственные цели. Она скорее не нравилась ему, чем нравилась, но Михаил уже решил для себя, что гораздо выгоднее иметь ее своим другом, чем врагом.

— Послушайте, может быть, вы позавтракаете с нами? — предложил Петр Николаевич в порыве вдохновения. — Я вижу, вы уже успели тут освоиться, и к тому же вы литератор, а мои домочадцы неравнодушны к изящной словесности… А то мы, поверите ли, первый раз в жизни выбрались за границу, и с непривычки все кажется так странно…

Он заметил, что чуть не оторвал у собеседника пуговицу, и со сконфуженным видом разжал пальцы и спрятал руку за спину.

Михаил объявил, что почтет за честь позавтракать вместе с Назарьевым и его семейством, и, когда они поднимались по лестнице, спросил, надолго ли они прибыли в Баден.

— Если бы я знал! — вздохнул Петр Николаевич. — Собственно говоря, Михаил Петрович, это ведь не от меня зависит.

— А от кого?

— Ну есть кое-какие дела, которые может решить только родственница жены, которую мы ждем на днях, — уклончиво ответил Назарьев, глядя мимо собеседника, как человек, не привыкший врать и недоговаривать.

— Это генеральша Меркулова, которую вчера изволила упоминать ваша супруга?

Старомодный оборот «изволила упоминать» пришелся Петру Николаевичу по сердцу.

— Мы думали, она уже будет здесь, когда мы приедем, — разоткровенничался он. — То есть мы так договаривались, но вчера от нее пришла весточка… по электрическому телеграфу… из самого Парижу, представляете? Прогресс, сударь, ах, какой прогресс! Нам сюда… Глафира Васильевна, Настенька, смотрите, кого я вам привел!

Последовали взаимные приветствия под аккомпанемент лая мелкой, но чрезвычайно шумной моськи, которая сидела у госпожи Назарьевой на коленях. Поглядев на чепец, украшавший голову почтенной дамы, Михаил испытал даже некоторый трепет. Он готов был поклясться, что такие чепцы носили во времена его детства и что, должно быть, все эти годы их берегли где-нибудь в сундуке, чтобы наконец вывезти за границу, где они производили впечатление «динозавра моды». Сама же Глафира Васильевна была сухонькой старой дамой с редкими седоватыми волосами и голубыми глазами. В них, надо сказать, сверкали ум и энергия, но Михаил даже не обратил на них внимания, потому что отвлекся на Настеньку и ничего уже больше не видел. Большеглазая барышня с очень белой, словно фарфоровой, кожей и узлом тяжелых светлых волос на затылке, который подчеркивал тонкую шею, лишь одна по-настоящему интересовала его из всего семейства. Она улыбнулась ему, и Михаил почувствовал, что не зря пришел сюда.

Завтрак еще не начался, а писатель уже надавал множество необдуманных обещаний. Он выразил готовность быть гидом Назарьевых по Бадену, рассказал, где дешевле всего брать ягоды и фрукты (прямо на рынке, минуя лавочки), и ввернул несколько анекдотов из жизни местной русской колонии. Обычно Михаил был довольно замкнут и не слишком словоохотлив; теперь же он так и сыпал фразами и чувствовал, что его слушают с удовольствием. Одно только испортило его триумф — когда Глафира Васильевна спросила, где он живет, ему пришлось сознаться, что в Оттерсвайере, но он и тут нашелся, добавив, что его соседом является Алексей Жемчужников, поэт, камер-юнкер и отставной помощник статс-секретаря Государственного совета.