Вот эта ценность человека как такового определяла ценность его жизни вне зависимости от того, кто он был. Убийство пленного было экономическим идиотизмом, а не просто грехом. Пленных берегли, это была самая ценная добыча – ясак, – но берегли не для рабства, а для заселения пустынных земель. Взятыми в плен на западе поляками, литовцами, немцами заселяли восток, и в дружине Ермака, шедшего усмирять сибирского хана Кучума, до половины казаков были именно такими бывшими пленными. Да о чем говорить – сама Москва началась с поселения пленных венгров.

Сохраняя пленному жизнь, русские не делали его рабом, а ставили в равное с собой положение. На огромной территории Сибири и по сей день живут народы, которые в момент заселения этого края русскими насчитывали едва несколько сот человек с культурным уровнем тогдашнего индейца. Тем не менее эти народы живы и многочисленны до сих пор, в отличие, скажем, от североамериканских индейцев. Кроме того, после прихода в Сибирь русских эти народы никогда не были рабами, и даже крепостное право за Уралом никогда не устанавливалось.

Это особый русский образ мыслей, непонятный Западу и презираемый им. Русские не только никогда не убивали пленных, но даже не делали из них источника доходов, поскольку русский образ мыслей, русский менталитет не позволял это делать.

В Первую мировую войну уже к 1916 году в армию было призвано 14 миллионов крестьян, село осталось без работников самых производительных возрастов. С. Г. Кара‑Мурза пишет об этом: «В 1915 г. правительство, чтобы смягчить нехватку рабочей силы, стало распределять по хозяйствам военнопленных (всего 266 тысяч) за небольшую плату. Их охотно брали кулаки и помещики. А крестьяне отказывались, как они говорили, «пользоваться дешевым подневольным трудом военнопленных». В центре России в среднем на 1000 работников у крестьян работало 3 военнопленных, а у частных владельцев – 270!».[18]

Ко Второй мировой войне мало что изменилось. Уже упомянутый исследователь советских лагерей для военнопленных австрийский историк С. Карнер пишет: «Несмотря на принятые меры к использованию контингента осужденных военнопленных, лагеря до самого их расформирования оставались убыточными».[19]Т. е. не в менталитете русских было заставлять пленных работать столько, сколько они сами работают, а тем более – больше себя. В главе «Корректировка образа врага» С. Карнер пишет: «Важным моментом для тех, кто был вынужден работать в Советском Союзе, был контакт с русским гражданским населением. Опыт совместной работы в промышленности, сельском хозяйстве и на шахтах в большинстве случаев вносил существенные изменения в образ «русского», созданный нацистской пропагандой. В особенности резко пропагандистскому образу врага противоречат взволнованные, доброжелательные рассказы бывших военнопленных о жизни и о значении русской женщины в семье и в обществе, а также о «простых русских». В памяти многих навсегда остались и каша, которой с ними делились русские, и предложенная папироска или еще какой‑нибудь поступок – все это создавало новый для многих образ «русского», который даже в экстремальной ситуации, будучи сам на грани жизни и смерти, когда нет ничего лишнего, делится последним».[20]

Конрад Лоренц, немецкий военнопленный

Примерно о том же пишет С. Г. Кара‑Мурза в другой своей книге, передавая рассказ не простого немца, а лауреата Нобелевской премии.

«Да вот маленький эпизод: рассказ Конрада Лоренца в изложении его английского биографа А. Нисбетта о том, как он попал в плен под Витебском в июне 1944 года. Он брел ночью, стараясь выйти из окружения и ориентируясь по направлению огня советских войск. После того, что он видел в оккупированных областях Белоруссии, попадать в плен к русским ему не хотелось. Наконец впереди показалась траншея, откуда стреляли по русским. Значит, там немцы. Биограф пишет:

«…Он побежал к ней, крича: «Nicnt schissen! Deutscher Soldat!» – и люди в траншее прекратили огонь. Глубоко вздохнул и подбежал к траншее – и тут увидел, что на солдатах, которые его приветствовали, советские каски. Русские стреляли друг в друга. Опять бросился бежать, пуля ударила ему в левое плечо. В конце концов оказался на пшеничном поле и, не выдержав напряжения, заснул. Разбудили его советские солдаты, которые кричали: «Котт heraus, Kamerad!» («Выходи, приятель!») «Со мной обошлись очень хорошо», – вспоминает Лоренц. Один из солдат, который был в последней траншее, узнал его и объяснил, что произошло: русские сделали бросок, чтобы не дать немцам просочиться из окружения, и концы клещей сомкнулись так быстро, что люди не разобрались и начали стрелять друг в друга.

…В лагере для военнопленных советские не проявили враждебности к Конраду… По его мнению, советские никогда не были жестокими по отношению к пленным. Позже он слышал ужасающие рассказы о некоторых американских и особенно французских лагерях, в то время как в Советском Союзе не было никакого садизма. Лоренц никогда не чувствовал себя жертвой преследования, и не было никаких признаков враждебности со стороны охранников».

Вообще, записки Лоренца о плене очень поучительны – он видел у нас то, чего не видели и не понимали мы сами. Людям свойственно судить по внешним признакам, и слишком часто мы не видим того ценного, что имеем. На фронте Лоренц был врачом, и когда его взяли в плен, то в прифронтовом лагере назначили помогать советскому врачу. Шли тяжелые бои, раненых было много, и Лоренц с горечью увидел, что советский врач отказывается делать ампутации немцам. Понятно, подумал Лоренц, он их обрекает на смерть – за то, что они натворили в Белоруссии. И даже признал это естественным. Через какое‑то время он с удивлением увидел, что эти раненые, которым по нормам немецкого врача полагалась ампутация, выздоравливают. Он выбрал момент, объяснился с врачом и узнал, что в советской медицине такие ранения должны излечиваться без ампутации. Для него это было потрясением, побудившим к важным размышлениям о разных типах общества и отношения к человеку. Правда, английский биограф к этому рассказу дал свой комментарий, который никак из рассказа Лоренца не следовал. Он объяснил это отличие советского подхода к ампутации тем, что русские привыкли жить в грязи, и поэтому их раны устойчивы против нагноения. Это объяснение нелогично, поскольку в лагере для пленных вылечивались без ампутации нежные цивилизованные немцы».[21]

Я пишу это вот зачем. Представим себя в 1940 г., когда мы, русские, еще ничего не знали о том, какой на самом деле этот «культурный, гуманный и цивилизованный Запад». И представим, что нам бы сообщили, что советские пленные где‑то в Польше или в Германии убиты. Какова была бы реакция русских людей на такое сообщение? В те годы в это никто бы не поверил: ведь все судят по себе. Раз мы не убивали пленных, то как поверить в то, что кто‑то это сделал?