бы это сделать: кроме звучного названия – Партенопея, греческого поселения, где теперь стоял Неаполь, и вида гавани в памяти больше никаких ассоциаций не было. Он обожал Викторию; как мог, старался угодить ей, успокоить. Но сам не верил в то, что эти его «приступы» пройдут. Его пугали неизвестность и момент, когда внезапно, может быть, всё разом прояснится. Он отгонял недоброе предчувствие, но хуже всего было то, что он по-прежнему не мог сказать Виктории всю правду… В Затоке они провели две сказочных недели и еще больше сблизились. В гармонии сердец время пролетело незаметно.

Тот страшный день настал, когда, однажды вечером придя с работы, он вдруг обнаружил, что они живут вдвоем уже три года и у Виктории вот-вот появится ребенок. По тем часам, что отмеряли его собственное время, казалось, что со дня их встречи прошло всего лишь несколько недель, ну, может, пара месяцев… Он также вспомнил, что они женаты, что свадьба была очень скромной из-за разногласий с родственниками Вики, и то, что он довольно регулярно посещает дерматолога по поводу заболевания лица. В тот день Виктория была в широком длинном платье с белой окантовкой по сине-голубому полю, с серебряными серьгами, которые он подарил, и с забранными на затылок волосами. Платье очень шло ее немного располневшей, но притягательной фигуре. Внимательные темные глаза смотрели на него с той нежностью, которая бывает у любящих любимых жен; за левым ухом была выпавшая прядь колечком. И почему-то именно такой на весь остаток своей мертвой жизни он ее запомнил.

Присев за стол, она дала ему листок бумаги, перепечатку старых новостей из Интернета. В заметке говорилось об одном крановщике из Белгорода, сын которого ушел из дома добровольцем в ополченцы – и пропал. Так и не дождавшись никаких вестей и тоже надев воинскую форму, отец отправился на розыски и больше уж не возвратился. Вскоре его труп с вывернутой шеей нашли в речке. Его несчастная жена не вынесла двойного горя и скончалась. Заметка посвящалась тем трагическим событиям, что принесла война. Без указания фамилий в ней перечислялись имена, и называлось место, где произошла трагедия с отцом. И эти описания сходились с тем местечком возле деревеньки, где Алексей убил идущего навстречу ополченца с автоматом. Он похолодел от ужаса, когда до глубины сознания дошло, что он убил там своего отца. Выходит, он не Алексей, а Осип, и все, чего произошло при встрече с его нынешней женой, не больше чем случайность! Нет, он не лгал, был совершенно искренен в своих сердечных чувствах, и Вика не лгала. И все же это не его невеста. И их союз от одиночества обоих – едва не как воздушный замок.

– Я просто так ее перекатала, подумала, что, может быть, тебе это чего-нибудь напомнит. Ты ведь не имеешь никакого отношения к тому, что здесь описано? – глядя на него, произнесла Виктория.

Он плохо понял, что она сказала, и продолжал сидеть в оцепенении с одной ужасной беспощадной мыслью: я – отцеубийца! Пусть он тогда не сознавал, кто он. И все же он так сделал… В раскаянье ему хотелось грохнуться к ногам любимой и целовать ее колени, лишь бы оставалось все по-прежнему, лишь бы в целом свете нашлась такая добрая душа, которая всё поняла бы и простила. Жена, бледнея, не сводила с него глаз, пока в них не блеснули слезы. Взяв себя в руки, она насилу удержалась, чтоб не разрыдаться. И прямо глядя на него, произнесла примерно то, чего он ожидал, чего ударило своим раздвоенным концом как жгуче-сладкий поцелуй бича:

– Прости. Я все равно люблю тебя. Даже если ты не Алексей, а Осип.

Пять лет, которые прошли с тех пор, хотя на самом деле минуло гораздо больше, казались ему страшной пыткой. Виктория, видно, еще от душевных мук, осознавая, что влюбилась в призрак, при затяжных тяжелых родах умерла… С его лицом тогда произошла уж безвозвратная метаморфоза и дерматологи ни чем тут не могли помочь. Боясь воочию предстать в таком загробном виде перед близкими людьми, он написал родителям Виктории письмо, в котором коротко уведомил, что по состоянию здоровья вынужден уехать, и попросил, чтоб они взяли мальчика на воспитание, используя для этого те средства, которые получат позже. В роддоме ночью, чтобы кроме нянечки, которую он подкупил, его никто не видел, он поцеловал спящего ребенка в лоб и после этого на итальянском корабле уплыл… Все перипетии его странствий пришлось описывать бы очень долго, да и едва ли стоит это делать ради пустоватой красочности. Достаточно сказать, что непрезентабельная внешность Осипа так же, как «пропажа» времени, давали ему некоторые преимущества. Мужья его не опасались, а женщины, боясь обидеть, не задавали никаких вопросов. В крайнем случае, особо любопытным, имевшим пагубные склонности к уродству, – должно быть, чтоб доставить себе этим больше наслаждения, он говорил, что именно таким родился.

В Неаполе он пробыл мало. В пути ему казалось, что чего-нибудь должно произойти, как только он приедет. Но то ли предназначенное время не пришло еще, то ли чувства его обманули. И через месяц, так и не дождавшись никакого чуда, он завербовался через объявление в одну из африканских стран наемником. Желал он только одного, чтобы его там окончательно убили. Но по зловещему предначертанию судьбы в этой его жизни было так, что смерть и пули его обходили. Рядом погибали те, которые хотели жить, истинно живые, но не он, полуживой-полумертвец, желавший поскорее умереть. Физическая смерть будто брезговала им. А заколдованное время то сворачивало, то с новой силой раздувало парус… Один туземец с вытянутыми мочками ушей, когда он поневоле оказался в того в гостях, и попросил немедленно убить себя, или подсказать какое-то решение, поглядывая в тлеющие угольки костра, сказал, что он не сможет умереть, пока кому-нибудь, кто раньше знал его, сполна ни выложит всю свою историю. Хоть он им причинил ущерб, в отместку ему ничего не сделали. Но это не являлось проявлением гуманности. В племени существовал особый культ и тот, на ком была отметка злого рока, по суевериям был наделен сакральной силой. Поэтому, как Осип ни просил, туземцы так и не осмелились к нему притронуться, оставили в заложниках. Раз в день его кормили, он жил внутри крааля вместе со скотом, поглядывал на проходивших мимо полуобнаженных девушек, боявшихся его как дьявола, и размышлял. Шаманское пророчество гласило, что он не должен ничего предпринимать самостоятельно, что жизнь когда-то сжалится над ним, своим путем придет к финалу. Да, смерть брезговала им,