Стася пользуется в группе авторитетом. Учится она на четверки и пятерки, есть в ней сдержанность, чувство собственного достоинства и какая-то потаенная грусть.

— Она будет хорошим хирургом, — негромко говорит Герман.

— Конечно. Представьте: к ней приносят больного, его нужно срочно спасти, и вот наша Стася оперирует его, спасает от смерти!

По строгому лицу Стаси пробегает облачко, она сжимает губы, равнодушно-вежливо склоняя голову в знак согласия, но Веня в какое-то мгновение вдруг понимает: Стасе больно. Ну конечно же! Ей больно от этого разговора о белых халатах, о спасенных жизнях — не спасли же ни отца, ни мать, ни маленького брата, как врачи ни старались! Не их вина, но ведь очевидно, что именно на них, на врачей в белых халатах, надеялась она в эти самые страшные минуты, когда поняла, что осталась жива! Вене хочется крикнуть: «Замолчите!», но игра уже перекинулась на других, и Стася отходит в сторону. Теперь говорят о Валерке.

— Венька, а кем ты себя представляешь? — шепчет Катя.

С другой стороны тихонько подсаживается к ним Яна, любовно поправляет подол аккуратно отглаженного платьица. Сегодня Яна надела кружевной воротничок, связанный своими руками, и это украшает ее темно-коричневую форму. Яна — великая мастерица на всякие выдумки: то как-то особенно повяжет платочек, то ловко приладит в волосы бант, то из простой ленты соорудит нечто вроде кокетливого галстучка. Голова ее всегда причесана по-особому, Яна никогда не ленится просидеть возле зеркала лишние минуты.

— Так кем ты себя представляешь? — настаивает Катя, и Веня серьезно отвечает:

— Кикиморой!

Девочки хихикают.

— Я не шучу, — шепчет им Веня. — Просто вы такие сладкие, что хочется горького. Вы такие красивые и правильные, что вам нужно пугало. Кому-то же нужно быть и пугалом!

— Тихо вы! — толкает Веню Толик. — Дайте послушать!

— А что тут слушать? — громко отвечает Веня. — То, что Герман станет изобретателем?

Герман и в самом деле сейчас находится в центре умиленного внимания Антоли Ивановны, которая даже сложила на груди пухлые руки, слушая его. Она оборачивается в их сторону, глаза ее становятся гневными:

— Рыжик, ты снова тут бунтуешь?

— Нет, я не бунтую. Я просто разговариваю.

— Ах, вы разговариваете?! Тогда выйдите… вместе с Саперной.

Яна вспыхивает, дергается, но молчит.

— Выйдите, выйдите! — настаивает Антоля Иванов-ив. — Там говорите, чтобы не мешать другим.

Веня чувствует, как горячая волна гнева и возмущении охватывает ее. Надо бы покорно выйти, тем более что на этот раз Антоля права, но Веня не сдерживается:

— Вы тут умиляетесь, что Герман будет изобретателем. Только он не машины, не приборы будет изобретать. Он будет изобретать, как… как легче и проще жить. Как обходить всякие углы. Как не трогать авторитеты.

Топкий смуглый румянец на щеках Германа становится гуще.

— Есть всякие авторитеты. И необязательно бросаться на них, чтобы чувствовать себя праведником. Особенно бросаться, как… как собака, которой дали пинка.

Все слушают их спор, и зловещая тишина повисает в рабочей комнате.

Веня не реагирует на оскорбление. Она добивается, чтобы ребята в группе поняли, о чем она говорит. Нет, не оттого затронула она Германа, что ей дали пинка, как выражается он! Просто ей непонятно: неужели пустыми словами можно запутать, затуманить все? Неужели ребята не чувствуют, что за красивой позой, за умными выражениями у Германа на самом деле совсем-совсем не то, что он говорит.

— Но нельзя служить любому авторитету. Ему нужно… его нужно проверять. Чтобы доверять ему! — отвечает она, не замечая, что невольно встала, как на уроке, когда спрашивают о чем-то и нужно отвечать.

— Значит, ты доверяешь только себе? Ты считаешь, что нужно проверять все и все подвергать сомнению? А как же с тем, что открыли до тебя? Как быть с учениками Сократа, Платона, с философией и наукой?

Герман опять, как всегда, вывернулся: разговор о себе он вывел на недоступные для Вени просторы философствования, и она чувствует, что ее выкрики, ее слова повисают в воздухе. Она пробует вернуться назад, но уже знает, что проиграла, Герман сейчас утопит ее в потоке слов! Антоля Ивановна, которая слушала их спор, открывает рот, чтобы все же выставить непокорную за дверь, но Веня в какой-то горячке доканчивает свою мысль:

— Я себе доверяю… И я тебе скажу, тебе и Валерке: если человек ощущает, что все, кто рядом, тоже люди, а не… не манекены, что им больно, и если он понимает это, то он сам — человек!

— Ничего не понимаю! — улыбается Герман. — Человек — не человек, люди… Что ты вообще хочешь объяснить?

Он прикидывается непонимающим, прикидывается ловко, чтобы ребятам надоел спор и они решили, что вот, мол, лезет в спор эта дуреха, не зная толком, чего хочет…

— В самом деле, что вы развели тут склоку? — недовольно говорит Антоля Ивановна. — Тебе, Рыжик, в последнее время все неймется. Заняли время, а давно пора ужинать.

— Нет, вы подождите! — У Вени дрожит голос. — Вы сами… похожи на Германа.

— Веня!

Это предостерегающий Катин голос. Яна испугалась, она подскочила к подруге, схватила за рукав:

— Венечка, ты что? Пошли на ужин!

— Говори, говори! — подзуживает Герман.

— И скажу! Вы холодная и злая. Вы в нас не видите людей. Вы видите только группу целиком. Для вас существует класс, а не мы!

— Вас, моя милая, тридцать, — взволнованно говорит Антоля Ивановна. — А я одна.

— И я одна! — восклицает Веня. — А вы из меня и из нее… — она показывает на Яну, которая сразу же выпускает Венину руку и испуганно замирает, — и из Кати, например, вы из нас каждой хотите сделать одну тридцатую! Я не хочу быть одной тридцатой!

— Она хочет быть единицей! — скептически бросает Герман и тут же командует как ни в чем не бывало: — Давайте-ка, братцы, на ужин!

И все начинают подниматься со стульев, с дивана, облегченно потягиваться.

— Вы! — отчаянно вскрикивает Веня, но Антоля Ивановна, теперь уже зло и настойчиво, перебивает ее:

— Ну хватит! Наслушались мы! В тебя как будто какой-то вирус упрямства вселился. Но ничего — на каждую болезнь есть свое лекарство.

Вопя чувствует, как рвущееся у нее из груди чувство возмущения возносит ее высоко-высоко, так что ухает сердце, но нельзя показывать, как ей страшно и непривычно выступать вот так, одной против всех.

— Вы лучше Германа лечите! Вы недаром его люби-те: он здорово бережет ваш авторитет! И уважением! И подарками!

Вот когда по-настоящему вздрогнула и побледнела Антоля Ивановна: в самом деле, в группе шептались — да Веня и сама как-то видела в руках Германа таинственные свертки, которые исчезали