Уверен, мужчина поначалу вовсе не обратил внимания на мой садик. Женщина сделала вид, что не замечает его.

Я услышал французские восклицания. Потом они замолчали. Словно вдруг погрустнев, оба смотрели на море. Мужчина что-то произнес. Всякий раз, как волна с шумом ударяла о камни, я быстро делал два-три шага вперед, все ближе и ближе. Они французы. Женщина качнула головой, я не расслышал, что она сказала, но, несомненно, то был отказ; слегка прикрыв глаза, она улыбалась – горько или самозабвенно.

– Поверьте мне, Фаустина, – сказал бородач с плохо сдержанным отчаянием, и так я узнал ее имя – Фаустина (но это уже не важно).

– Нет… Я знаю, куда вы клоните…

Теперь она улыбалась иначе – просто легкомысленно. Помню, в тот миг я ненавидел ее. Она играла и с бородачом, и со мной.

– Как ужасно, что мы не понимаем друг друга. Времени мало, всего три дня, потом уже будет безразлично.

Ситуация мне не совсем понятна. Этого человека я должен считать своим врагом. Похоже, он печален, но я не удивлюсь, если его печаль – лишь игра. А игра Фаустины невыносима, почти омерзительна.

Мужчина изменил тон, желая замять сказанное.

– Не беспокойтесь. Не будем же мы спорить вечно… – сказал он и добавил еще несколько фраз примерно в том же духе.

– Морель[13], – глуповато произнесла Фаустина, – знаете ли, что вы человек загадочный?

Вопрос Фаустины не повлиял на его шутливое настроение.

Бородач пошел за ее платком и сумкой, лежащими в нескольких метрах от них на камне. Возвращаясь, он помахивал ими и говорил на ходу:

– Не принимайте всерьез то, что я сказал… Иногда я думаю, что если пробуждаю в вас любопытство… Но не сердитесь…

На пути туда и обратно он прошел по моей бедной клумбе. Не знаю, сделал ли он это умышленно или нечаянно, – последнее было бы еще обиднее. Фаустина видела все, клянусь, что видела, но не пожелала спасти меня от унижения; она продолжала задавать вопросы, улыбающаяся, заинтересованная, и казалось, она просто сгорает от любопытства. Считаю ее поведение неблагородным. Что и говорить, цветочный узор – полнейшая безвкусица. Но зачем позволять бородачу его топтать? Разве я и без того недостаточно растоптан?

Однако чего можно ждать от таких людей? Тип обоих как нельзя лучше соответствует идеалу, к которому стремятся изготовители больших серий неприличных открыток. Они так подходят друг другу: бледный бородач и цыганка с пышными формами и огромными глазами… Мне даже кажется, эти двое знакомы мне по лучшим коллекциям, которые предлагают в известном квартале Каракаса.

Я все еще спрашиваю себя: что мне думать? Конечно, это отталкивающая женщина. Но чего она добивается? Она играет с нами обоими, впрочем, возможно, бородач – лишь способ, чтобы играть со мной. Ей не важно, что он страдает. Присутствие Мореля только указывает на то, что я ей безразличен, безразличен абсолютно, до конца.

А если нет… Уже столько времени Фаустина подчеркивает, будто не видит меня… Мне кажется, если это будет продолжаться, я убью ее или сойду с ума. Порой я думаю, что крайне вредные условия, в которых я живу, сделали меня невидимым. Это было бы совсем неплохо: я мог бы овладеть ею силой, ничем не рискуя…

Вчера я не пошел на скалы. Много раз я твердил себе, что не пойду и сегодня. Но уже в середине дня знал – не устою. Фаустина не пришла, и кто знает, вернется ли она. Ее игра со мной закончилась (когда была растоптана клумба). Теперь мое присутствие будет ей неприятно, как повторение шутки, понравившейся в первый раз. Постараюсь, чтобы шутка не повторилась.

Но на скалах я просто потерял голову. «Я сам виноват в том, что Фаустина не пришла, – упрекал я себя, – потому как первым чересчур решительно отказался от свиданий».

Затем я поднялся на холм. Вышел из-за густых кустов и неожиданно увидел двух мужчин и женщину. Я остановился как вкопанный, затаил дыхание; между нами не было ничего (метров пять пустого, сумеречного пространства). Мужчины сидели ко мне спиной, женщина – лицом, она глядела прямо на меня. Я увидел, как она вздрогнула. Резко повернулась, посмотрела в сторону музея. Я отступил за кусты. Она сказала веселым голосом:

– Сейчас не время для историй о привидениях. Идемте в дом.

До сих пор не знаю, действительно ли они рассказывали истории о привидениях или привидения возникли во фразе оттого, что произошло нечто странное (вдруг появился я).

Они ушли. Невдалеке прогуливались мужчина и женщина. Я испугался, что меня заметят. Пара приблизилась. Я услышал знакомый голос:

– Сегодня я не ходила… (Сердце у меня екнуло. Мне подумалось, что речь шла обо мне.)

– И ты очень жалеешь?

Не знаю, что ответила Фаустина. Бородач делал успехи. Они уже были на «ты».

Я вернулся назад, твердо решив оставаться там и ждать, пока море унесет меня с собой. Если эти люди придут сюда, я не сдамся и не сбегу.

Моей решимости хватило на четыре дня (этому способствовали два высоких прилива, которые задали мне работу).

Я рано взобрался на скалы. Фаустина и бородач в костюме теннисиста пришли чуть позже. Они говорили на хорошем французском, даже слишком правильно, почти как иностранцы.

– Я утратил все ваше расположение?

– Все.

– Раньше вы верили в меня.

Я отметил, что они уже не говорят друг другу «ты»; но сразу же вспомнил: люди, перейдя на «ты», часто сбиваются, «вы» проскальзывает само собой. Виной тому, подумал я, может быть и тема разговора. В нем тоже воскрешалось прошлое, только в ином плане.

– И вы поверили бы мне, если бы я увез вас ненадолго перед тем вечером в Венсенне?

– Я никогда не поверила бы вам. Никогда.

– Влияние будущего на прошлое, – сказал Морель оживленно, но очень тихо.

Потом они долго молчали, глядя на море. Наконец мужчина заговорил, словно отгоняя мучительные мысли:

– Поверьте мне, Фаустина…

Он назойлив. Возвращается к тем же уговорам, что и восемь дней назад.

– Нет… Я знаю, куда вы клоните.

Разговоры повторяются, этому нет оправдания. Читатель не должен думать, что перед ним горькие плоды моего уединения, не должен также слишком легко связывать воедино слова «преследуемый», «одинокий», «мизантроп». Я изучал проблемы общения еще до судебного процесса; разговор – это обмен новостями (например, метеорологическими), выражение общего возмущения или общих радостей (например, интеллектуальных), уже известных собеседникам или разделяемых ими. Их побуждает удовольствие говорить, выражать вслух согласие или несогласие.