– Халтура, – поддакнет критик.

– Конечно, нет, – заступлюсь я за мастера, – великое останется великим и любоваться творением Моне, как и Создателя этого Мира, не перестанут, ибо один мазок исчезает, давая место другим…

Я стоял на перроне в полном одиночестве. Паутина ржавых стальных балок над головой, казалось, с трудом удерживает в своих проклепанных пальцах мутные стекла, через которые едва пробивался желтоватый бледный свет. Воздух был влажен, тяжел и сперт и нес в себе тревожную зловещую тишину. Если в этом мире и существовала жизнь, она едва теплилась в моем съежившемся сердце, каждый удар которого с испугом отзывался в грудной клетке приглушенным «тум».

Там, где железные лапы причудливого навеса упирались в пол, скапливалась тьма, пряча в своих объятиях нечто, чьи взоры холодили спину и парализовали шею. Оторвать взгляд от путей и обернуться было страшно, очень страшно. Рама навеса, словно под чудовищным давлением желтого свечения, кряхтела в местах, где ее кости соединялись друг с другом искривленными болтами, полупрозрачные стекла трещали сложными узорами по той же причине; что-то, походившее на звуки падающих капель в пустое ведро, методично отдавалось в моей голове каким-то инфернальным метрономом, отсчитывая, отсчитывая, отсчитывая…

«Тум», – ухнуло в груди. – Зачем я здесь?

«Тум-м-м-м-м», – загудело в позвоночнике. – Я жду поезд.

– Какой поезд, что за поезд? – засуетилось внутри. – «Тум, тум, тум».

На спине цепко закрепилась колючими глазами темнота, так хочется повернуться и посмотреть туда, но я жду поезд и не могу отвести взгляда от путей. Я боюсь пропустить его и остаться здесь, в этом ужасном месте с его гнетущей музыкой железного оркестра под мутно-желтым небом.

Вот-вот подойдет поезд и отвезет меня на другой вокзал, туда, где хорошо, где свет и люди, я уверен в этом и готов терпеть на этом жутком перроне сколько нужно, только пусть поезд обязательно придет.

Тум-тум, тум-тум, не стук ли это колес? Воздух здесь упруг и напряжен, быть может, я не вижу, но уже слышу свое скорое избавление. Глаза мои, как руки обезумевшего от страха, цепляются за шпалы, словно за перекладины лестницы, но туман, пляшущий возле самого перрона, прячет мои надежды, затягивая, запихивая их в непроглядное жерло, узкую, вытянутую пасть, в серый, клубящийся тоннель… Там, в самом конце, вдруг возникает светящаяся точка.

Тум, тум, тум, тум – начинают оживать внутри меня там-тамы, точка растет, приближается, озаряя стены темной кишки пульсирующими лучами весеннего солнца.

«Поезд, наверняка это поезд» – поет все мое нутро, мышцы шеи расслабляются, я могу, но уже не хочу оборачиваться на пугающую тьму. Зачем? Еще мгновение и меня умчит мой поезд. Свет в тоннеле становится ярче, но не я лечу к нему (надо же), а он приближается к перрону.

Мне представилось: вот вырастает передо мной искрящийся белоснежный паровоз, украшенный золочеными ангелами и библейскими цитатами. Из трубы валит не пар, а столп света, переливающийся всеми цветами радуги. Поезд плавно и неторопливо останавливается возле меня дверями вагона номер семь (почему-то мне так хочется), я усаживаюсь на голубого цвета воздушный диван и отправляюсь к Нему, предстать пред очи его дабы держать ответ за содеянное. От подобных рассуждений во рту стало приторно «Господи, – подумал я, – какая чушь».

– Несусветная, – прозвучал голос рядом.

Прямо передо мной, на путях, стоял… Нет, не говорящий паровоз, не великий свет, перевернувший Савла в Павла, а ярко озаренный белыми лучами я сам.

– А как же поезд? – ошарашенно пробормотал я.

– А куда ты собрался? – улыбаясь, вопросом на вопрос ответил мне светлый я.

– К Нему, – продолжили по инерции движение мои губы, хотя мозг уже осознал всю глупость произнесенного.

– Он здесь, – сказал светлый, с интересом, как мне показалось, разглядывая меня.

Я невольно обернулся, светлый хохотнул:

– Встречает не Господь Бог, а его часть в тебе, то есть ты сам, твоя душа, твой светлый, а это я.

Мой собеседник вспыхнул столь ослепительно, что я зажмурился:

– Но я думал, мне покажут прожитую жизнь, кадр за кадром…

– Как мелькающие картинки в бело-золотом вагоне за окном, а ты на мягком диване, – не без издевки, но по-доброму закончил за меня светлый.

– Ты думаешь, Бог следил за тобой, за каждым твоим шагом?

– Нет? – переспросил я удивленно.

– И нет и да, – загадкой ответил Светлый – Бог не следил за тобой сам, он просто не пребывает в таком виде. Бог делал это с помощью тебя же самого – это работа души.

Я был оглушен, начиная осознавать, что перед Богом мне не стоять. Вместо него моим судией назначен я сам, вернее, вот этот сияющий пижон, которому ведома каждая мысль моя, каждый вздох и всякое деяние – выстроенная в моем воображении ранее картина загробного мира рушилась.

Светлый, естественно, прочитав меня, тут же заявил:

– Время, хоть и безгранично, но все же регламентировано. Приступим?

– К чему? – упавшим голосом пробормотал я, и в груди ухнуло «тум».

– К ответствованию, – и светлый, как заправский бухгалтер, засучил белоснежные рукава. – Но для начала вопрос. Тебя не смущает мрачноватая окружающая обстановка и грязные лохмотья, что ты нацепил на себя?

Я почему-то посмотрел прежде всего на руки, а светлый, справедливо полагая не получить от меня внятных комментариев, скороговоркой произнес:

– Скорченные пальцы – привычка брать, ладони вымазаны кровью животных, употребленных в пищу, а запястья трясутся от страха оторвать от щедрот своих.

Я повертел перед носом обеими кистями и подумал: ни одной животины не погубил я, а то, что такова земная еда, не моя вина, что же до «все себе и ничего другим», так и здесь не могу назвать себя жадным.

– Оправдание – не путь, – промолвил светлый, прекрасно слышавший мои мысли.

– Я не оправдываюсь, я размышляю, – возразил светлому я.

– Брал или хотел брать, больше, чем отдавал, или хотел отдать и в пище имел выбор через знание, – светлый вытянул свои безупречные ладони вперед. – Вот длань Господня, а ты нарушил баланс, от того и пальцы не прямы, но словно крючки, а на ладонях метка убиенных без надобности.

Наверное, светлый был прав.

– Душа всегда права, – тут же отозвался светлый.

По привычке я сунул руки в карманы, на что мой экзаменатор среагировал следующей скороговоркой:

– Плащ до пят в попытке спрятать от мира свое естество, истинное «Я», меня, светлого, и пусть он рваный, ведь многие пытались отщипнуть, впрочем, как и ты сам, не принадлежащее им, но свет сквозь дыры не пробивается, ибо нет его там – я, душа твоя, стою в стороне, как и было всегда.

Я осматривал серо-черный мешкообразный купол плаща, словно собранный из лоскутков материи, надерганной невесть откуда, из которого торчала моя голова и высовывались ноги, обутые в странного вида обувь. Светлый, синхронизировав свой взгляд с моим, уткнулся в башмаки и продекламировал: