Но не за обедом, а лишь позднее я узнал, что сердце моего хозяина расположено ко мне, как и мое к нему. Он понял, что я могу оценить возвышенные труды: я мог воспринимать то, что он был способен создавать. Это стало основой для отношений столь глубоких, столь близких и долгих, какие только возможны между двумя людьми. Воспоминания о том насыщенном глубочайшими переживаниями часе и сейчас, когда я пишу эти строки, угрожают лишить меня мужества, ибо, Кейн, мне остается только недоумевать, как столь высокие отношения перешли в нынешнюю пагубную стадию, в ту не поддающуюся описанию «нужду», в которой я намеревался признаться Уитмену?

Увы, именно после того памятного обеда в его апартаментах в Шелбурне Генри Ирвинг изменил течение моей жизни, объявив, что прочтет для меня стихотворение Томаса Худа «Сон Юджина Эрама».

Этот поэтический опус в его исполнении оказал на меня поразительное, ошеломляющее действие. Правда, внешне я оставался невозмутимым, как камень, но я пережил истинное потрясение, доходящее до полного самозабвения. Мое состояние, Кейн, было близко к истерике. Спешу добавить, что я говорю это не в свое оправдание, но скорее для того, чтобы подтвердить талант Ирвинга, хотя ты и сам прекрасно знаешь: я не зеленый юнец, который слоняется без дела вблизи кулис и готов прийти в восторг по любому поводу. Нет, я был мужчиной, крепким и стойким во всех отношениях. В ту пору мне шел тридцатый год, и почти десять лет я провел в качестве чиновника на службе короне. Собственно говоря, весь мой творческий багаж, помимо статеек да изредка публиковавшихся легковесных рассказов, составлял близящийся в ту пору к завершению и способный вызвать сон том, на котором, по-видимому, и должно было упокоиться моей писательской славе. Я имею в виду, конечно, мой скучнейший, навевающий дремоту труд «Обязанности клерков Малых судебных сессий».[25]

Мои слезы в тот вечер поразили всех присутствующих. Куда меньшей неожиданностью стала последовавшая несколько месяцев спустя новость о том, что я отказался от гражданской службы и связал свою судьбу с Ирвингом, приняв его предложение взять на себя обязанности управляющего «Лицеумом». Свое согласие я выразил телеграммой, посланной для передачи Г. И. в эджбастонскую гостиницу «Плуг и борона» и содержащей лишь одно слово «ДА!».

Поскольку «Лицеум», новый «Лицеум», должен был открыться 30 декабря постановкой «Гамлета», я присоединился к Ирвингу в Бирмингеме 9 декабря, успев к тому времени радикально изменить свою жизнь. Я женился, ибо Флоренс, отца которой мне пришлось успокаивать в связи с моим неожиданным решением отказаться от государственной службы, а значит, и от будущей пенсии, согласилась на год ускорить это событие, договоренность о котором уже была достигнута. Конечно, Генри был чрезвычайно удивлен и, смею предположить, не слишком рад, узнав, что я прибыл в Бирмингем с женой в придачу! И так вышло, Кейн, что я поклялся в верности дважды за одну неделю. Дважды, можно сказать, обвенчался. Связал себя двойными узами и обрек сам не знаю на что.

Это растянулось на последующие годы, причем если узы, связывавшие меня с Флоренс, стали слабее во всех смыслах этого слова, то моя связь с Генри лишь крепла. Да, именно с Генри я, можно сказать, состою в нерасторжимом браке. И он убивает меня, Кейн! Он высасывает из меня все соки! Порой я боюсь, что не смогу ни оставить его, ни жить так дальше. И если на прошлой неделе в «Брунсвике» я был в отчаянии, то теперь, благодаря увещеванию Уитмена, оно слегка смягчилось. Мэтру я задал вопрос, подобно тому как древние вопрошали Дельфийского оракула: «Как мне жить? Как мне выжить?» Не столь многословно, но, по сути, именно так прочел Уитмен мою «нужду» между строк и ответил:

«Каждый человек должен запечатлеть имя Господа в письме своей жизни».

Да, я буду придерживаться этих слов. На их основе я построю себя, свою личность заново. И разве есть у меня иной выход?

Друг Кейн, моя рука устала, и я прекращаю свои сердечные излияния, ибо мне еще нужно собраться с духом перед нашим неминуемым прибытием в академию, о котором возвещает проводник поезда. Сейчас я должен надеть маску милого Дядюшки Брэма и в качестве такового следить за представлением, актерами со всеми их проблемами и тому подобным. Нужно ли писать о том, что я уже сейчас с нетерпением жду, когда опустится занавес? Но с тем же нетерпением я ожидаю возможности возобновить общение с тобой на этих испачканных пятнами крови страницах и обещаю, что вернусь к письму, как только это дозволит судьба.

Не сомневайся, так оно и будет. Жду этого мгновения.

Твой С.

20 марта, 2 часа ночи

Никак не заснуть. Ну и ладно. Давненько я не брался за этот дневник.

Не прошло и часа, как мы вернулись обратно в «Брунсвик». По пути, несмотря на успокаивающее покачивание мягкого вагона, мы все были слишком взвинчены, чтобы заснуть: возбуждение после успешного выступления у курсантов Уэст-Пойнта не спадало. Даже Г. И. вышел из своего купе посмотреть, как не столь значительные, как он, персоны разыгрывают шарады, и мне показалось, что я увидел улыбку на его губах, когда Э. Т. деликатно спародировала его Матиаса.[26]Конечно, у него не нашлось доброго слова для меня, но я все равно прощен. Мне это понятно. Я знаю точно. И благодарен ему, ибо его гений влияет на меня — я заново ощутил это сегодня вечером.

В Уэст-Пойнте Генри Ирвинг проявил себя гением, свидетелями чему наряду со мной были четыре, если не пять сотен слушателей. Что за прекрасная публика эти курсанты! Они сидели на скамьях в столовой и выглядели как сплошная масса стальных, серых с синим мундиров с латунными пуговицами и сияющими юными лицами. Эти лица, чисто выбритые, с горящими глазами, придавали дополнительный смысл моей метафоре — настоящая стальная масса.

А уж степень внимания и понимания этой публики оказалась просто непревзойденной. Многие из курсантов, как я не раз слышал, никогда раньше не видели пьесу, но, судя по их реакции, ни одна реплика из «Купца»[27]не осталась ими непонятой. Не нашлось ни одного эпизода, который не был бы воспринят во всей полноте. Они внимали сцене суда, в которой Э. Т. в роли Порции — само искушение, а Г. И. в роли Шейлока орудует моим кукри столь будоражаще рискованно (о, сейчас от одного вида этого клинка меня пробирает холод!), словно и правда присутствовали на заседании трибунала. Такое восторженное внимание вдохновляет актера, а в этот вечер мы вкусили его в полной мере. Так же вдохновляли нас всех и аплодисменты, которые звучали в конце каждого акта.