на выложенный росой пустынный двор. Над тёмной гребёнкой леса чуть тлела рассветная полоса, и вспыхивали зарницы.

Первые удары колокола поплыли над Слободой. Малюта бил в большой колокол, легко раскачивая пудовый язык, царь, тоже не обиженный силой, бил в средний, царевичи трезвонили в малые.

— Бом-бам, бом-бам, ди-ли-ди-ли-бом-бам!

И тотчас засуетилась Слобода, забегала, замигала огнями, бесшумным вихрем смело с постелей опричников. Не приведи Бог промешкать! Ополоснувшись, натянули поверх шёлковых рубах монашеские подрясники. Царь повелел рядиться монахами, а зачем повелел, то одному ему ведомо.

Отзвонив, царевичи радостно ссыпались с колокольни. Царь и Малюта остались вдвоём. С минуту царь разглядывал опричника. Не человек — кабан. Огромная рыжая щетинистая голова сразу переходит в короткое, налитое железной силой тулово. Исподлобный взгляд Малюты выдерживают немногие.

— Ну, сказывай!

— Худые вести, — просипел Малюта.

Тёмный страх шевельнулся под сердцем.

— Говори!

— Повар Молява ездил в Нижний за рыбой. Зазывал его Старицкий к себе. Дал пятьдесят рублёв и яд в склянице. Наказывал: изведёшь царя — боярином сделаю.

Болезненно-испытующим взглядом впился в лицо Малюты.

— Откуда узнал?

— Сын Молявы в поварне хвастался, что родителя князь к себе приглашал. А про яд сам Молява с пытки признался.

— Давай Моляву! Сам допрошу!

Пытошная изба — сруб в землю врытый, сверху землёй засыпанный. Окошек нет, свет от горна пытошного, да у писца лучина. Пытаемого видно, а сам он только палача зрит да слышит голоса из тьмы, а чей это голос — ему неведомо. У прокопчённой стены — дыба, тут же «кобыла» для кнутобойства, на широкой лавке напоказ разложен инструмент пытошный: окровяненные топоры, ножи, щипцы, сверла, иглы, плети. Кто послабже, млеют от одного вида.

Моляву царь знал много лет. Лучший на Москве повар, умевший потрафить избалованному чревоугодием царскому вкусу. Но вместо бодрого благообразного старика опричники втащили мешок костей, подвывающий от страха и боли. Лицо повара слилось в радужный кровоподтёк, левый глаз вытек, правый испуганно шарил в темноте, силясь угадать, кто в ней скрывается.

По знаку Малюты зверовидный палач сноровисто раздел повара, обнажив дородное жёлтое тело, привязал кисти рук за спиной, резко потянул верёвку дыбы. С хрустом вывернулись в суставах руки, повар повис на дыбе, суча ногами, тонко по-стариковски завыл. Малюта снял со стены сухой веник, запалил его в горне, и приблизясь с огнём к повару, с нажимом вопросил:

— Сказывай, как в Нижний ездил, как тебя Старицкий царя извести подучал.

Всхлипнув, повар заученно забормотал:

— Как приехали в Нижний, тотчас призвал меня князь Владимир, дал денег и яду в склянице, велел царя извести...

— Лжёшь, пёс! Брата оболгать хочешь! Кто подучил?

Тотчас признав царя по голосу, Молява зарыдал:

— Помилуй, великий государь, не сам, заставили!

— Кто заставил, говори?!

Молява открыл рот, собираясь ответить, но в этот миг Малюта медленно погладил его по полным бокам пылающим веником. Повар пронзительно завизжал. Он визжал, не переставая как поросёнок под ножом, потом разом смолк, потеряв сознание от дикой боли.

Царь поманил Скуратова к себе, вкрадчиво вопросил:

— Никак обмануть хочешь?

Поняв, что решается его судьба, Малюта не отвёл глаза, упрямо угнув голову, глухо проговорил:

— Ветки рубим, государь!

— Какие ветки? — озадаченно переспросил царь.

— Ветки рубим, — гнул своё Малюта. — А надо корень! Корень измены — Старицкие. Это теперь князь овцой прикидывается, а как весной через Кострому ехал, народ его хлебом-солью встречал. Кричали: вот такой нам царь надобен!

Сомнения враз отпали. Лицо царя окаменело.

— Костромского наместника — на кол. Старицких — сюда, в Слободу.

Словно любовная судорога пробежала по телу Малюты, обнажились в ухмылке кабаньи клыки.

Глава третья

СТАРИЦКИЕ

1.

Пробил час последнего русского удельного князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя Ивана. Все эти годы царь к вящему недоумению опричников почему-то щадил его. Разве не удивительно, что сотнями казня невиновных и неопасных, царь оставлял в живых соперника, который однажды уже претендовал на русский престол?

Было это много лет назад, когда больной царь, уже причастившись Святых Тайн, молил бояр присягать малолетнему наследнику Дмитрию, а за дверьми их улещала властная Ефросинья Старицкая, уже примерявшая для своего сынка шапку Мономаха. Ан, не вышло! Иван выздоровел, и вот уже нет в живых ни тех усомнившихся бояр, ни уроненного мамкой в воду наследника Дмитрия. И только Владимир Старицкий всё ещё цел, хотя лишён вотчины и отправлен в Дмитров под строгий догляд. И пока он жив, в нём таится опасность, ибо на Руси любят гонимых. Случись что с царём, его, Старицкого, а не наследника Ивана, многие хотели бы увидеть на престоле.

Так что же мешало царю разобраться с братцем? Родная кровь? Какое! Нужен он был царю как свечка, на огонь которой слетались недовольные.

В прошлом году взял царь Владимира в ливонский поход. Поселил в свой шатёр, привечал по-родственному. Единожды засиделись за чашей. Царь, жалостно дрожа голосом, сетовал на тяжесть державы, говорил, что устал от вражды и ненависти, просил пособить. Слабый во хмелю Владимир расчувствовался до слёз. Дак ведь и он жалеет, что они с Иваном поврозь. Чать не чужие! А что говорят, будто он про царство возмечтал, так то пустые сплетни. Никогда не посягнёт Владимир на престол, что бы не шептали ему некие люди. Всего дороже ему тихая жизнь с женой да детушками, которых любит беспамятно.

Подливая разомлевшему братцу фалернского вина, царь уточнил мимоходом: а что это за некии люди, которые предлагают Владимиру царское место? Враз протрезвев, Владимир, судорожно смеясь, объяснил, что вовсе не то имел в виду. Ан, поздно. Сомкнулись, клацнув, стальные челюсти, уставились исподлобья волчьи глаза. Условие простое: хочешь жить сам и сохранить детей — представь через месяц список заговорщиков... — Не было заговора, Богом клянусь! — Вот я и говорю: через месяц представишь список ...не заговорщиков, нет, а тех, кто хочет тебя на царство. Поговори с боярами старых родов, ну скажем, с Челядниным, Колычевыми, Троекуровыми, с Лыковым поговори, с Ростовским. Это ведь у них на меня зуб вырос? А главное, про своих детушек не забудь, коли, как ты говоришь, любишь их беспамятно.

Кабы не дети, не взял бы на душу грех князь Владимир, сбежал бы, как Курбский, в Литву. Но семья была в залоге, и он знал, что с ней сделает Иван. А потому, скрепя сердце, стал объезжать